Дронушка
Дронушка
Параллельно с литературными свершениями текла частная жизнь.
После того как «разбросалась семья» – Екатерина Степановна уехала в Киев, ее старшие сыновья жили отдельно, – близкий семейный круг сократился до одного Дроны. Единственному сыну Лескова жилось нелегко. Отец остро страдал от одиночества.
В ноябре 1881 года у Лескова случилось нервное расстройство: десять дней он не спал, находиться один в комнате мог только утром, в сумерках начинались видения. «Чуть начинает темнеть (а эта благодать в пасмурные дни начинается в два часа), он видит то черные, то зеленые фигурки, которые приходят в его комнату, смотрят на него и садятся на стулья. Это наводит на него ужас, хотя он и понимает, что это галлюцинация, и он бежит из своей квартиры к нам или зовет Дрону к себе в кабинет заниматься»839, – описывал эти приступы Николай Бубнов. Что при этом переживал сын Лескова?
Николай Бубнов сообщает сестре Вере примерно через полгода после описываемых событий: «Есть, впрочем, один знакомый тебе человек, которому живется еще скучнее. Это – Дрона. Теперь он что-то целые дни сидит в своей комнате. Николай Семенович на него кричит и бьет его. По крайней мере, когда я вчера пришел к ним за обедом, Дрона держал платок около одной щеки, которая была очень красной. Он не ел жаркого, которое уничтожалось вместе с стаканом вина и водою одним Николаем Семеновичем. Николай Семенович был очень мрачен. <…> Из всех этих фактов можно вывести одно заключение, что Дрона или не перешел, или перешел с экзаменовками. Спрашивать Николая Семеновича – не получить никакого ответа. Раз он мне ответил, что не знает, окончились ли у Дроны экзамены. Когда вы уехали, Николай Семенович был в мрачном расположении духа и говорил, что видел тебя во сне. В таком расположении он пребывает и до сих пор и, конечно, Дронино учение не могло вывести его из этого состояния»840.
Год спустя Николай, «отличник» и умница, посвящает семнадцатилетнему Дроне целое письмо, отправленное Лескову из Парижа. Пишет он о брате не много доброго, намекая на некий основной его недостаток (лень? легкомыслие? беспринципность?), и подводит неутешительный итог: «…находясь дома часто в среде людей взрослых и вдобавок высокоумственного ценза, он гораздо раньше, чем следует, усвоил себе самоуверенность критики, которая при отсутствии элементов, дающих на нее право, привела его к презрительному отношению к науке и совершенному отсутствию принципов. Уверенность в своей счастливой наружности, открывающей перед ним ряд перспектив, весьма отдаленных от школьной жизни, тоже сделала свое дело»841.