Интересно, что 20 лет спустя Велимир Хлебников, автор концепции «самовитого слова», или «слова вне быта и жизненных польз», в ранней утопии «Лебедия будущего» (1915) также обратился к метафоре «небокниги»: «…высокие белые стены, похожие на белые книги, развернутые на черном небе», были заполнены «тенеписьменами»1020. «Заячий ремиз» Хлебников к тому времени прочесть не мог – повесть по-прежнему не была опубликована; но источники у Председателя земного шара и автора похожего изобретения были общие. В иудаизме еврейский алфавит считался священным с момента его появления в I тысячелетии до н. э. В светской европейской культуре представление о книге как символе мира, алфавите как «вместилище неизреченных тайн»1021 известно со времен Средневековья. Поэты эпохи барокко, а затем и представители литературного авангарда сделали книгу и алфавит источником образности по одной и той же причине: и те и другие стремились к универсализму, «постижению мира во всей его полноте и к созданию всеобъемлющих картин», потому-то они так любили перечни, каталоги, цепи слов, буквари – как различные метафоры универсума1022.
В своей последней повести Лесков открыто исповедовал собственную религию. Это была религия Слова.
«Посмертная просьба»
«Посмертная просьба»
Двенадцатого февраля 1895 года, в Прощеное воскресенье, на пороге комнаты Лескова появился посетитель.
– Вы меня примете, Николай Семенович? – осторожно спросил гость.
Он походил на пожилого сельского иерея: седенькая борода, очки, благообразный вид… Лесков не верил своим глазам: государственный контролер Филиппов, давний его истязатель, спрашивал у него разрешения войти! Когда-то Тертий Иванович был близок к кружку «Москвитянина», они приятельствовали, вместе пели русские песни, которые Филиппов знал в изобилии, но это осталось в далеком прошлом. С тех пор как Филиппов вместе с Деляновым настоял на увольнении Лескова из Ученого комитета, пути их разошлись. Тертий тоже был книжник, знаток церковной истории и богословия. Иногда они сталкивались в книжных магазинах у одних полок, после этого Лесков всегда возвращался домой в раздражении. Он посвятил своему литературному недругу злую эпиграмму, завершавшуюся словами: «Но для нас он мерзкий сводня, ⁄ Льстец презренный и холоп»1023. И вот теперь «льстец и холоп» стоял у него на пороге.
– Да, заходите, конечно, – удивленно отвечал Лесков.
Зачем он явился, в какой роли – как начальственное лицо? литератор? читатель?
– Николай Семенович, я пришел к вам мириться. Открыл ваши книги, одну, другую, много перечитал… и меня вдруг потянуло к вам. Сегодня прощеный день, и если я чем виновен перед вами, простите меня.