Несколько факельщиков с фонарями сопровождали гроб.

Похороны были немноголюдными – ничего подобного проводам Достоевского или Некрасова, никаких толп и взволнованной молодежи. И всё же попрощаться с Лесковым пришли Константин Случевский, Сергей Максимов, Василий Немирович-Данченко, Николай Лейкин, Анатолий Кони, Адольф Маркс, Сергей Шубинский, Дмитрий Мережковский, близкий круг – Терпигорев, Веселитская, Макшеевы, Борхсениусы. Проводить в последний путь своего литературного недруга явился и критик Виктор Петрович Буренин. Но многие из тех, кто, казалось бы, должен был последним целованием почтить покойного, не явились. Почти не было редакторов газет и журналов, не было молодых писателей и писательниц, которым Лесков помогал. Суворина – и того не было. Зато за гробом тянулись никому не ведомые старики, старушки, бедные женщины с детьми – это, как выразилась Е. И. Борхсениус, на похороны пришли «его добрые дела»¹⁰²⁸.

Погода стояла солнечная, снег таял, на ветках кладбищенских кустов чирикали воробьи.

В вечный путь раба Божьего Николая снаряжали в кладбищенской церкви – без этого его, по существовавшим тогда законам, просто нельзя было бы похоронить. Но отпевали, как он и просил, при закрытом гробе.

К самому отпеванию приехал Владимир Соловьев.

Лескова погребли на Литераторских мостках Волкова кладбища, неподалеку от могилы Белинского. «На похоронах моих прошу никаких речей не говорить». Его послушали и в этом: всё свершалось в глубоком безмолвии. Ни речей, ни рыданий – только тихие вздохи, редкий женский всхлип.

В тишине словно бы крылось предсказание. Молчание окружило книги Лескова на долгие годы. Отчасти оно продолжается и до сих пор.

Непонимание прорастает сорняком сквозь затейливые, во многом до сих пор неразгаданные тексты; безмолвие висит в воздухе сырой густой тяжестью.

Не видно только смерти. Потому что смерти нет.

Глава десятая Начатки и кончатки

Глава десятая

Начатки и кончатки

Блажен путь, воньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения.

Прощение и труд

Прощение и труд

Андрей Николаевич остался наедине с отцовскими рукописями, черновиками, письмами. Стоило взять в руки плотный синий конверт, вынуть сложенный тонкий листок, исписанный знакомым круглым почерком, – и сразу же заслонял уши, закрывал лицо ладонями. Отец снова рокотал, неистовствовал, гневом пылали злые глаза:

«…С полной душою мерзости и отвращения извещаю тебя о твоих делах…»1029