Отец называет князя Суворова гуманным болваном и говорит, что в правительственных кругах есть определенное намерение: для того чтобы молодое поколение окончательно не загнило, надо его подморозить.

По Петербургу пошла новая прокламация — о высылке Павлова. Между нашими слух, будто это дело Николая Утина. Уточнять у нас не принято, пускай разберется история.

«Профессор Павлов сослан в Ветлугу… И общество молчит! Или честных людей у нас нет; или не грозит каждому из нас опасность очутиться в какой-нибудь Ветлуге только за то, что человек не создан мерзавцем и идиотом, что правду Долгоруких и Валуевых человек считает ложью и развратом? Куда же идем мы? Позор и стыд, малодушие и трусость. И чего трусить? Всех не сошлют. Пусть выхватили Павлова, сослали Михайлова, собираются сослать еще нескольких — что же! Или уже нет людей им на смену?.. Протестуйте, подавайте адреса, жертвуйте деньги, придумывайте что хотите, но не сидите сложа руки».

И еще ходят стихи Минаева: «Всколыхнулся берег невский, слышу всюду меж людей злобный шепот: Чернышевский, ужас наших дней».

День за днем, встреча за встречей, разговор за разговором, и выясняется, к моему стыду, что это не Чернышевский явился на тот вечер не готовым, это я пришла не готовой и пыталась еще валить с больной головы на здоровую. Только чутье меня выручило, а то ведь чуть было не приняла я противную сторону.

Беда моя в том, что на вечере я радела только за Михайлова, легкомысленно его обособила, а ведь дело его — часть общего дела, и с высылкой его из Петербурга оно не остановилось, а продолжается в ином роде. Беда моя заключается и в том, что, погрязши в перемирии с отцом, я перестала бывать на сходках, я отвыкла читать журналы так, как их надобно читать, то есть сопоставляя, непременно сопоставляя суждения противных сторон. Я, можно сказать, отстала от исторической скорости.

Теперь я вникла в журнальные выходки, и мне стало понятно, отчего господин с пенсне размахивал «Русским вестником», где напечатаны «Отцы и дети». Базаров — это карикатура на Добролюбова, злой пасквиль! Он груб со стариками родителями, неучтив с женщинами, не любит России. Отвергая поклеп, Чернышевский доказывал, что Добролюбов любил своих родителей и братьев, был благороден с женщиной и любил свою родину. Чернышевский был глубоко обижен за своего друга, Чернышевский глубоко страдал на эстраде и от боли за оскорбленного и уже покойного друга был не в себе, не в силах был услышать нашу поддержку. Он старался разбить все доводы противников, а они были не только в «Русском вестнике». За два дня до вечера в зале Руадзе «Северная почта» напечатала обозрение журналов с грубыми выпадами против Добролюбова и Чернышевского, со всякими шуточками и намеками самого дубового свойства. Не щадили ни живого, ни уже мертвого. А накануне чтений Некрасов получил анонимное письмо, в котором ему советовали сказаться больным и не ходить в залу Руадзе, ибо там неизбежен скандал, публика заранее возмущена, зная, что сотрудник Некрасова намерен предавать чрезмерно большое значение личности, чья деятельность для образованных и порядочных людей считается вредною. Некрасов не мог не поделиться этим с Чернышевским, и потому Чернышевский был так оскорблен, негодовал, не видел в зале друзей, с презрением обращался только к врагам и своего добился — «всколыхнулся берег невский».