Перед отправкой Михайлова в Читу его принял генерал-губернатор Корсаков, молодой еще человек лет тридцати пяти, похожий на Шувалова манерами и даже голосом. Он вежливо объяснил Михайлову, что оставить его в Иркутске не может, ибо по точному смыслу высочайшего повеления каторжный должен следовать в рудники. Не скрыл, что получил письмо князя Суворова о делании Михайлову всякого снисхождения, принял его к сведению и напишет о том же начальнику Нерчинского горного округа полковнику Оскару Дейхману. Корсаков поделился успехами вверенного ему края. Нет, он не просто жандарм, обязанный следить за ссыльными, он государственный муж прежде всего. Если двадцать лет назад добывалось золота здесь не более девяти пудов в год, то в прошедшем, 1861-м добыто двести семь пудов. Не простые, золотые дела ждут Михайлова в Нерчинске.

Обещание свое Корсаков выполнил. Дейхман тепло встретил Михайлова, распорядился приписать его к Шехтаминскому руднику, но разрешил ему жить у брата на Казаковском золотом промысле.

Вот и вся одиссея. В Казакове Михайлов собрал школу для ребятишек, занимался с ними каждое утро по два-три часа, затем садился за продолжение романа «Вместе» и все время ждал друзей. К их приезду он закончил свои «Записки» для Людмилы Петровны. «Легко сказать, — ведь уж полгода, как я простился с тобой, и три с небольшим месяца, как я на месте ссылки. С томительным нетерпением ждал я весны, следил каждый день за этими горами, за этим лугом, которые начинали зеленеть так туго, напрасно поджидая дождя. Наконец-то тучи над ними сжалились и стали поливать их. Теперь так хорошо все кругом моего жилища; зеленая падь полна цветов, горы тоже позеленели и стоят уже не сплошной темной грудой, ближайшие гряды их отделяются от дальнейших, которые, чем дальше, тем голубее. Хорошо кругом, а грустно. Я по целым часам простаиваю иногда на деревянной террасе дома, глядя и направо и налево, и меня не покидает такое точно чувство, какое внушило прекрасную немецкую песню: «Wenn ich ein Voglein war» («Если б я птичкою был»). Из-за этих гор идут несколько дорог к самому почти дому; но как редко, какими урывками приходят по этим дорогам дорогие вести! Кукушка не перестает кричать надрывающимся голосом, и я теперь очень хорошо понимаю, почему ссыльные ждут весной ее зова, чтобы уйти куда глаза глядят…»

Теперь они вместе начали устраивать свою жизнь. Обсудили планы на будущее. Михайлова неправильно приписали в Петербурге к преступникам первого разряда (вечная каторга или не менее двенадцати лет), здесь исправили ему разряд на третий (каторга от четырех до восьми лет), а поскольку он причислен к руднику, то и расчет годов идет один за полтора; выходит, уже не шесть лет, а четыре. Так что остается не так уж много — самой каторги, — но там еще строка конфирмации: «поселить в Сибири навсегда». Побег в любом случае — единственное избавление. Однако сейчас о нем гадать рано — Михайлов слишком измотан дорогой, стало сдавать сердце.