ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Голые сопки без деревца, обдуваемая ветром лощина, и в ней селение Кадая — 667 верст от Читы, 300 верст от Казакова и 52 версты от Нерчинского завода. Неподалеку от Акатуя и почти рядом с рекой Аргунь, за которой маньчжурская сторона.

В двухстах саженях от селения — серебряные рудники, штольни Оскар и Юльевская, за ними кладбище. Больше ничего и не требуется для каторги — жилище, рудник, кладбище. Да еще лазарет на пути к последнему пристанищу.

В деревянном домишке — лазаретное отделение Кадаинского прииска, где лежат под охраной военного караула неспособные к рудничным работам, с цингой, чахоткой, брюшным тифом, и среди них государственный преступник Михайлов с больным сердцем.

«Есть в старых сказках золотые замки». Он все то по золоту ступал, то по серебру…

В Кадаю его привезли совершенно больным из Зерентуйского острога. Там он содержался в кандалах и выгонялся на работу в рудник, получая на свое содержание по пятнадцати копеек в день. Выжил. Тяжело было в Зерентуе, но все же не случилось у них той трагедии, которая произошла на руднике в Каре. Там намывали по двадцати пяти пудов золота. Приехал генерал от кабинета его императорского величества, похвалил рудник, и тогда начальник, воспламененный похвалой, попросил доложить государю, что рудник намоет не двадцать пять, а сто пудов золота. Очень уж свойственно российским начальникам лезть из кожи, отличаться за счет других! Нагнали в Кару людей с разных рудников и приисков, тех, кто посильнее, поздоровее, и не только каторжных, но и служилых — детей каторжан, обязанных служить тридцать лет по месту отбытия каторги их родителями. Обещали всем вознаграждение после намытия ста пудов. Дело было летом, пришли они в Кару налегке, жили в шалашах и землянках. Мыли, мыли с утра до ночи, не зная отдыха, а ста пудов никак не набирается. Работа затянулась до снега, истощенных людей стал валить тиф, трупы складывали в амбар, как дрова, крысы объедали мертвых прежде, чем их успевали зарыть…

А Россия молчит, терпит. Михайлов написал стихи: «И за стеной тюрьмы — тюремное молчанье, и за стеной тюрьмы — тюремный звон цепей; ни мысли движущей, ни смелого воззванья, ни дела бодрого в родной стране моей!.. Иль ход истории достиг того предела, где племя юное уж не несет с собой ни свежих доблестей, ни свежих сил на дело и вслед тупым отцам идет тупой толпой?..»

Из Зерентуя его перевели в Кадаю совсем больным. Никого из знакомых, никого из друзей. Один раз в три месяца позволено отправить письмо… «Ведь только строчка лишь одна, узнать, что ты жива, что ты здорова и ясна; всего лишь слова два, — и все вокруг меня светло и счастлив я опять, и все, что бременем легло, могу я презирать».