И далее вот так же витиевато, длинно, кокетливо, со словами и фразами французскими, немецкими, латинскими, он обстоятельно рассказывал о вредоносной деятельности Чернышевского, с которым его свел Михайлов. Пространно донося, Костомаров не забывал приговаривать: «Меня обвиняли в малодушии, подозревали в предательстве. Многие, подхватив на лету нелепую сплетню, молча оставили меня; другие были почестнее и говорили мне, в чем меня обвиняет молва…»

Из всей этой кучи многостраничного мусора Потапову предстояло просеять жемчужину, даже две: подробные сведения о том, как Чернышевский составил воззвание «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» и отдал его печатать и как Шелгунов составил воззвание «Русским солдатам от их доброжелателей поклон» и ходил с ним в солдатские казармы. Немало говорилось в письме и о Михайлове, в частности, сообщалось: «Мы пошли с ним в разные стороны».

С пометкой «Тула, 5 марта» письмо оказалось, как и было задумано, в руках Потапова, и Костомарова срочно возвратили в Петербург.

Из показаний Всеволода Костомарова, разжалованного из корнетов в рядовые с выдержанном шести месяцев в крепости, отобранных при допросе в высочайшее утвержденной следственной комиссии.

Вопрос. Когда, где и по какому случаю познакомились вы с упоминаемым в письме Соколову Михайловым, какие ваши были к нему отношения, в чем именно заключалось несогласие ваше с ним, вследствие чего, по вашему выражению, вы пошли с ним в разные стороны?

Ответ. Знакомство мое с Мих. Лар. Михайловым было чисто литературное. Поводом к нему было издание редактируемого мною сборника «Поэты всех времен и народов», для которого я пригласил Михайлова, как одного из талантливейших переводчиков, написать несколько статей и стихотворений. Что же касается до моего выражения, что «мы пошли с ним в разные стороны», то я и теперь повторяю то же, что писал в письме к Соколову, то есть что «говорить об этом нечего», особенно после настоящего приключения с этим письмом. Впрочем, пусть лучше первый камень в меня будет брошен самим мною, а не другими. Вот в чем в настоящее время мы не сходимся с Михайловым: Михайлов до конца остался верен своим убеждениям и своим друзьям, а я сделался врагом тех, которые называли меня своим другом, и навсегда отказался от того, на что когда-то смотрел как на лучшую цель моей жизни… не потому, чтобы я струсил перед опасностями этого пути, — не потому, чтобы меня соблазнили приятности другой дороги, более торной, — а тольк! потому, что я имел несчастие убедиться вполне, что мы сеяли на совершенно бесплодную почву… Я и до сих пор остался верен тому принципу, что сеять доброе семя необходимо (хотя сам положительно отказался от роли сеятеля): в этом я совершенно сходился с составителями манифеста. Но я всегда был против методы удобрять бесплодную почву трупами и кровью — и в этом «заключалось мое разногласие с ними». Михайлов до конца вынес на себе вместе с своим грехом грехи чужих; и в своем-то грехе он признался только из сострадания ко мне; а я, хотя и совершенно невольно, являюсь без всякой необходимости обвинителем других. Общество не станет разбирать, во имя чего и как это сделалось; оно не поверит тому, что все это сделалось нечаянно и без всяких корыстных и недостойных целей; оно забудет, да, вероятно, и не знает всего, что я выстрадал в эти почти два года; перед его глазами будет один факт; и оно назовет Михайлова мучеником за свои убеждения, страдальцем за друзей своих, назовет меня отступником от своих убеждений, предателем друзей своих. Михайлову не откажут в сочувствии (как человеку) даже люди, совершенно противуположного с ним образа мыслей, а меня отвергнут все. Михайлов, казненный правительством, стоит и будет стоять высоко в общественном мнении, а я погибну, беспощадно казненный и тем и другим. Вот что значит мое выражение «мы пошли с ним в разные стороны»,