Все вроде шло как надо. Да вот порушилось из-за Люськи. Не сможет теперь Ленка брата слепого без присмотра оставить. Ихняя тетка в Махачкалу укатила. Внуки у нее там без надзора. А Борис на руках у Ленки остался.
Навидался Митька на своем не больно долгом покуда веку порядочно очумелых в этом бабенок. Никакая, однако, не была для него такой мерзостной и ненавистной, как Люська. Вовсе стыд и разум потеряла. Не постеснялась к Ленке с подарком…
Быть может, сама судьба заставила бы его не увертываться от прежних намерений. Посомневался, посомневался бы насчет всего этого, да и остался бы в клинике Ислам-заде дожидаться Славкиной выписки, чтоб на пару с другом потом в его Одессу укатить. Однако судьба иной раз позаковыристей Люськи фортеля выкидывает. Нынче одно ей угодно, завтра — вовсе иное. И с Митькой она круто обошлась…
Недели две миновало в аккурат со Славкиной операции. Разгуливал по клинике да по двору Горелов с белой лялькой из бинтов и ваты на укороченной правой руке. Никто покуда толком не знал, чего станется с его рукой, как повязку с нее снимут. Вообще-то Митька и прежде этого не мог взять в толк. На кой по новой страдания терпеть, ежели верно сам профессор не обещает, что прок от операции будет? Более того, старый Ислам отговаривал Славку от этого дела. Только разве ж он кого послушается? До чего додумался: голодовку затеял! А все ж таки на своем поставил.
Поставить-то поставил. Да вот с пользой ли? И сам с перевязки приходит — что твой охотник из лесу без добычи. На лице недоумение: чего, дескать, с клешней этой делать? А Митька глядит на него жалостливо да молчит. Чего тут скажешь? Больно уж размечтался было Славка писать по новой научиться. А ныне вот надежду вроде как вовсе потерял…
Пересилил Митька тайную свою раздвоенность в душе и к мысли твердой вновь пришел: вот как сымут со Славкиной прооперированной культи повязку, уговорит он друга тотчас выписываться, да и махнут они на пару к Славке «на хауз», в Одессу. Нравилось Митьке такое решение, и сам себе нравился он.
Да судьба, как видно, мало еще натешилась ихними бедами. Опять принялась она испытывать Митькину верность в дружбе и душевность. На другой день после того, как они в гостях у Ленки были, пришло письмо из дому. Такое пришло письмо, что заставило все опять на новый лад переигрывать. Мать писала отчаянно (Митька вроде плач ее услыхал):
«Сыночек, родимый! Беда у нас в дому великая. Может, надо было мне прежде об этом прописать? Боязно было — раненный ты сильно. Опасалась я, как при твоем-то нынешнем здоровье худо тебе от таких вестей не стало бы… Вот и молчала. А ныне уж никак нельзя. Опасаюсь, как бы поздно не было… Захворал тяжко наш отец. Попервах мы особо не тревожились. Мало ли люди хворают? Застудился, подумали. Отлежится да встанет. Он-то у нас двужильный. А вышло не так. Лежит он, сердечный, уж третий месяц, не встает. И, видать, не встать ему более. Велика беда наша, сыночек. А тут еще вон какое дело. Стал отец твердить (он-то вроде как все время в ясном уме): «Отчего сынок мой младшенький не едет да не едет? Повидать в последний час Митю желаю». Пропишите, дескать, пусть поторопится да уважит отца перед смертью. Любит он тебя, сыночек. Более прочих детей своих любит. Вроде как негоже матери писать об этом, грешно. Чего делать, однако? Бог простит. И правды-то все одно не утаишь. Так что ежели тебе не во вред, приезжай немедля. Бог даст, застанешь отца живым, порадуешь напоследок душу его».