Ночи и дни старого Доктора

Не знаю, сколько я уже накорябал этой своей автобиографии.

Холодный выдался май в этом году. И эта ночь, тишайшая из тихих. Пять часов утра. Детвора спит. Их действительно две сотни. В правом крыле пани Стефа, я слева в т.н. изоляторе.

Моя кровать – посередине комнаты. Под кроватью бутылка водки. На ночном столике разовая порция хлеба и кувшинчик воды.

Добрый Фелек наточил карандаши, каждый с двух сторон. <…>

От этого карандаша у меня на пальце продавилась бороздка. Только сейчас пришло в голову, что можно <…> удобнее, что легче пером{431}.

Доктор писал заметки в последнем помещении Дома сирот, в последние три месяца жизни. Термин «дневник» не подходит, здесь гораздо более сложная форма. Это самая пронзительная вещь Корчака: лишенное сентиментальности и жалости, подобное вивисекции, бесстрастное наблюдение за самим собой на фоне жуткой реальности. Как будто он смотрит в телескоп откуда-то сверху на стены гетто, людные улицы, тела умерших, прикрытые газетами, на маленькую Геньку, что кашляет за фанерной перегородкой, на свое физическое разрушение и неохотное сопротивление: преодолеть немощь, встать, начать борьбу за жизнь доверенной ему группы людей.

В гетто вели дневники, чтобы запечатлеть правду, пересказать ужас того времени потомству. У Корчака действительность отодвинута на дальний план и только иногда появляется в напряженной, драматичной сцене. Главная его тема – собственная жизнь, рассматриваемая с точки зрения смерти, попытка придать жизни определенную форму и смысл. «Автобиография. Да. О себе, о своей маленькой и важной персоне»{432}, – так формулировал он свое намерение в предисловии. Эгоцентризм? Или отчаянный бунт против массового, обезличивающего уничтожения? Героическая борьба за сохранение своей уникальной жизни от небытия? Масштаб, глубину и эмоциональный накал этой прозы увидел и оценил Юзеф Чапский. Спешка, смертельная усталость, давление вездесущего кошмара придали повествованию задыхающийся, рваный ритм. В «Дневнике» осталась гордая корчаковская самоирония как проявление независимости, от которой он не отказался даже в аду.

Вдохновение мне дают пять рюмок спирта пополам с горячей водой.

После чего следует роскошное чувство усталости без боли, поскольку шрам не считается, и то, что ноги «тянет», не считается, и даже боль в глазах и жжение в мошонке не считаются.

Вдохновение мне дает мысль о том, что вот я лежу в кровати и так до самого утра. А это значит – двенадцать часов нормальной работы легких, сердца и рассудка.