Он осознавал свою растущую неконтролируемую агрессию. Писал сестре: «Отдых, что я нахожу в чтении, начинает разочаровывать. Пугающий признак. Я обезумел, и это уже тревожит меня. Не хочу превратиться в идиота»{418}. Фелиции Черняковой, жене председателя Еврейского совета Адама Чернякова, которая была педагогом и членом администрации «Центоса»:

Уважаемая пани,

<…> Меня раз за разом упрекают в том, что я груб, неприятен, жесток. – Верно. <…> общественная работа – это грязная работа, необходимость дружного на вид сотрудничества с грязными людьми, столкновения с их качествами, недостойными, плохо пахнущими.

То, что сейчас происходит вокруг дела ребенка, – копия нечестной, вредной и шумной игры на бирже в период роста курса акций. – Ребенок, его нужда и страшная судьба – это бумажка, на которой можно заработать. – Жадные когти хищников и присоски паразитов-маклеров – высасывают, что можно, сколько можно, как только можно{419}.

Самокритично комментировал в «Дневнике» свою переписку с высокопоставленными лицами: «Письма не были любезными. – Нет, любезными они не были. – Но разве можно, положа руку на сердце, назвать меня наглецом?»{420}

В другом месте спокойно объяснял: «Когда меня называют сумасшедшим, я не сержусь, только пытаюсь опровергнуть неверный диагноз»{421}.

Лицо Доктора на одной из последних сохранившихся фотографий 1940 года – это лицо человека, у которого не осталось никаких иллюзий. Глаза видят перед собой бездну. В старости он вместе со своим маленьким королевством порядка, справедливости и доброты оказался в мире, вывернутом наизнанку, где правило абсолютное зло, а дети стали самым скорбным символом мученичества. «Дети, укутанные в лохмотья, грязные, замерзшие, опухшие от голода, просящие милостыню на улицах с душераздирающим плачем или беззвучно умирающие у стен домов. Дети, осиротевшие, беспомощные, больные, брошенные, оставленные на произвол судьбы»{422}. Он столкнулся с выдуманным Сатаной антитезисом той самой идеи, которой посвятил жизнь. С отрицанием всех ценностей, в которые верил. Утрата веры в смысл собственной жизни порождает отчаяние. Тяжесть этого отчаяния уже становилась ему не под силу. Он мог бы сказать о себе словами Иова: «Когда ожидал света, пришла тьма»{423}. Но в том-то и мужество, чтобы бороться до конца, без надежды, вопреки отчаянию.

Полное одиночество Корчака в том нечеловеческом мире кажется немыслимым. Ни в «Дневнике», ни в других документах не назван никто, кто был ему опорой, помогал нести крест. Стефания Вильчинская – казалось бы, самый близкий человек – упоминается пару раз, равнодушным или откровенно враждебным тоном, намекающим, что она действует без его согласия, наперекор его воле. Стелла Элиасберг упоминается в «Дневнике» только раз, и то в неодобрительном контексте, а ведь она перебралась на арийскую сторону, где жила ее семья, только после того, как Дом сирот отправили на Умшлагплац, – до этого она чувствовала себя обязанной хранить верность и помогать Доктору. Ни одного теплого слова о знакомых военных лет, с которыми ему доводилось постоянно встречаться в тесном гетто. Ни одного сожаления о том, что кто-то из них умер. Как будто он уже не мог тратить силы на выражение чувств.