Сегодня были вывезены также и дети из приюта в пункте Дзикая, 3, вопреки уверениям (Еврейская служба порядка), что приютов пока не тронут. <…> Тогда же были вывезены и жители т.н. камеры заключения для детей на Генсей, 644.

Адольф Берман писал:

В связи с выселением детей из этих двух мест я как руководитель «Центоса» обратился к жене президента, Черняковой, хотел попросить ее как члена совета, чтобы она соответствующим образом повлияла на мужа. Я застал ее в состоянии небывалой депрессии, она разговаривала, заливаясь слезами. От нее мне удалось узнать только то, что дело детей обстоит плохо. Муж признался ей, что, если бы ему велели подписать приказ о выселении детей, он бы покончил с собой{459}.

В этот день вывезли семь тысяч двести человек. Вечером немцы потребовали, чтобы Черняков расширил контингент выселенцев. Речь шла о том, чтобы подписать согласие на эвакуацию сиротских приютов. Через час после этого разговора Адам Черняков покончил с собой, приняв цианистый калий. Оставил жене письмо: «Они хотят, чтобы я собственными руками убивал детей моего народа. Мне не остается ничего другого, как умереть».

24 июля 1942 года дождь шел весь день. Эвакуировали уже не отдельные учреждения, а целые кварталы. Акцию проводили посредством облав, так называемых блокад. Адольф и Барбара Берман записали:

Утром мы стали свидетелями блокады дома на Огродовой, 29. Около 6 утра нас разбудил невероятный шум: во дворе появился многочисленный отдел ЕСП[52] и оцепил ворота. Через минуту прозвучал громкий приказ: «Всем жителям двора! Выселенцы забирают с собой багаж весом в 15 кг. Не подлежащие выселению должны предъявить документы».

Начался страшный переполох. Полуодетые люди сбежались во двор, предъявляя удостоверения и свидетельства. Полицейские разбежались по лестничным клеткам, чердакам и подвалам и начали вытаскивать тех, кто спрятался. Через минуту во двор въехали платформы. Тех, кого вытащили из закутков, стали швырять на них. Других же, тех, кто сам вышел во двор, ставили в шеренгу и проверяли документы <…>.

Самые душераздирающие сцены происходили, когда разделяли семьи. Приказ гласил, что с работниками могут остаться их семьи, т.е. жены и дети (несколько дней спустя и это оказалось фикцией), но родителей, сестер и братьев это не касалось (кроме семей полицейских). И было много случаев, когда люди, освободившись и уже успокоившись в отношении своей судьбы, снова впадали в отчаяние, когда на платформы затаскивали их отцов, матерей, братьев и сестер{460}.

Дождь шел весь день. На еврейском кладбище состоялись похороны Адама Чернякова. Вдова, Фелиция Чернякова, вспоминала: «Над свежей могилой моего мужа доктор Корчак произнес: “Бог доверил тебе достоинство твоего народа, и достоинство это ты передаешь Богу”»{461}.