Были вывезены семь тысяч четыреста человек.

В один из первых дней акции на улице схватили Эстерку Виногрон, которая за несколько дней до того инсценировала с детьми «Почту» Тагора. Корчак безрезультатно пытался вернуть ее с Умшлагплаца.

Стелла Элиасберг вспоминала:

Трижды полиция или немецкие солдаты задерживали Доктора на улице и погружали на «телегу смерти», трижды освобождали его без каких-либо просьб с его стороны. <…> Он рассказывал мне о том, как с трудом слезал с «телеги смерти», освобожденный жандармами, как полицейский окликал его, а он, опираясь на палку, ковылял к Дому сирот, притворяясь, что не слышит{462}.

Самочувствие его становилось все хуже. «Его ноги и ступни под вечер так опухали, что он nolens volens был вынужден на пару часов ложиться в кровать. <…> Он должен был лечь на операцию. Врачи отказались, боясь, что сердце не выдержит»{463}.

Двадцать пятого июля, в субботу, выглянуло солнце. Стало чуть теплее. Вывезли семь тысяч триста пятьдесят человек.

Двадцать шестого июля был погожий, солнечный день. Люди заметили, что вагоны, которые отправляются с Умшлагплаца, не едут далеко на Восток: слишком уж быстро они возвращаются. Ходили слухи, что выселенных людей убивают. Несмотря на все, никто не хотел верить в худшее. Не верить – это был единственный способ жить дальше и не сойти с ума. В тот день вывезли шесть тысяч четыреста человек.

Двадцать седьмого июля Корчак писал: «Вчерашняя радуга. Чудесная большая луна бродит над лагерем. Почему я не могу успокоить несчастный, обезумевший район»{464}.

Труднее всего он переносил ночи. Затихали дети, в течение дня – перепуганные, заплаканные, голодные, все более слабые. Уходила к себе пани Стефа: он требовал этого в резкой форме, когда они заканчивали обсуждать текущие дела. У него не было сил ее утешать. Он не хотел, чтобы она его утешала. Оставался один. Пытался найти покой, используя эзотерические практики, которым научился до войны на теософских сборах. Глубокое дыхание. Медитация. Но это не помогало.

Я давно уже не благословлял мир. Сегодня ночью пытался – не вышло.

Не знаю даже, в чем ошибся. Очищающее дыхание худо-бедно получилось. – Но пальцы остались слабыми, сквозь них не течет энергия{465}.

Он силился взглянуть на действительность холодным, бесстрастным взглядом натуралиста, который наблюдает, ничему не удивляется, не ужасается, хочет понять язык Истории. Мысли, изложенные Корчаком, звучат так, будто он писал новую роль для собственной пьесы «Сенат безумцев», в которой из уст сумасшедшего героя раздаются слова преступника-гитлеровца.