Вы же строите дом не для того, чтобы там жил кто-то другой. Я заказал эти работы и заплатил за них, сама идея была моей… Построить этот дом стоило мне огромных денег и усилий — я был в любом случае слишком щедр в договорах, как в случае с Равелем, и теперь наказан за это. Но те работы, на которые у меня все еще есть исключительные исполнительские права, останутся моими до тех пор, пока я буду выступать; только это правильно и справедливо. Однажды я умру или больше не буду давать концертов, и тогда все

работы будут доступны всем, потому что я не желаю, чтобы они пылились в библиотеках во вред композиторам[530].

работы будут доступны всем, потому что я не желаю, чтобы они пылились в библиотеках во вред композиторам[530].

Рапп собирался бороться за что-нибудь из списка заказов Пауля, и после смерти Прокофьева смог получить копию концерта для левой руки от вдовы композитора. В 1956 году, к вящему неудовольствию Пауля, он подготовил мировую премьеру в Берлине. Он ужасно не любил Пауля. В письме чешскому пианисту Отакару Холману Рапп отметил: «Я и раньше думал, что в игре Витгенштейна не может быть ничего особенного, но то, что я услышал в записи, было неописуемо плохо…

Я ужасно разочарован. Он вообще не пианист!

Для меня Витгенштейн теперь всего лишь богатый дилетант»[531].

Паулю следовало раньше уйти со сцены, но он был боец, и каждое выступление было для него проверкой выносливости и нервов. Бросить означало признать неудачу, по крайней мере для него, что было недопустимо. Он продолжал ездить в турне и выступать, все хуже и хуже из-за последней болезни, пока до смерти не остался год. Его толкало не тщеславие: в душе он был скромным человеком. «Вы слишком меня переоцениваете, — писал он своему ученику Леонарду Кастлу незадолго до смерти. — Число моих заслуг невелико, а оставшееся немногого стоит, и это не ложная скромность, а правда»[532].

Конечно, этот же самый коктейль из гордости, чести и упрямства стоял на пути примирения с братьями и сестрами, но здесь все Витгенштейны были похожи — и каждый в равной мере виноват. Когда Гретль и Пауль должны были на судебных слушаниях в Нью-Йорке присягнуть от имени друга, подавшего на гражданство США, оба послали представителей, поскольку не хотели встречаться друг с другом. Как говорит Гретль: «Я была уверена, что ему ненавистна даже мысль о встрече со мной, поэтому я отправила адвоката»[533]. Гермина призналась, что на смертном одре она часто думала о Пауле, но так и не попросила о встрече с ним, а когда она умирала, Людвиг предположил: «Думаю, она хотела восстановить мир, так сказать, со своей стороны и погасить всю горечь»[534]. Но ради этого ничего не было сделано.