Вечером 3 августа мы сели на поезд, который должен был доставить нас до станции Лос-Андес, где производится пересадка на Трансандийскую горную дорогу. Трогательно распрощались с Гильбихами, с которыми провели около десяти месяцев совместной скитальческой жизни, и с Руденским, с которым близко сошлись за время плавания на «Сейо-Мару». Чувствовалось, что навряд ли придется вновь встретиться в этом мире. Предчувствие это, положим, не оправдалось в отношении Руденского, так как несколько месяцев спустя он посетил нас в Буэнос-Айресе, проездом в Европу.

Вскоре после отхода поезда начало быстро темнеть, и часа через три пути, совершенно уже в темноте, мы прибыли в Лос-Андес. Там надо было провести ночь, ибо горный поезд отходил лишь в шесть часов утра. Недалеко от станции была гостиница для туристов, но, во-первых, номера в ней были уже заранее разобраны пассажирами, во-вторых, она все равно была нам не по средствам. Пришлось искать пристанища в каком-нибудь постоялом дворе селения.

Что представляет собой Лос-Андес, не имею понятия, так как ночь была безлунная, черная, как чернила, на улицах никакого освещения, и мы почти ощупью шли за нашим проводником. К счастью, путь был короток, и нам удалось на жалком постоялом дворе найти две конурки с жесткими, как камень, кроватями; в одной, получше, разместились Нечаевы, в другой мы вчетвером; ни об ужине, ни о раздевании, конечно, не было и речи, к тому же и ночь была очень свежая: высота места и близость Анд давали себя чувствовать. Заснули мы тревожным сном, как бы не проспать поезд. Неоднократно просыпались то один, то другой и подходили к стеклянной двери, служащей в то же время единственным окном, и всматривались в темноту ночи, не занимается ли заря. С первыми проблесками утреннего света мы были уже на ногах и поспешили на станцию, так и не ознакомившись с городком.

Поезд состоял всего лишь из пяти вагонов: один первого и второго классов, два третьего, один багажный и один почтовый; локомотив вместе с тендером, что у нас называлось кукушкой. На перроне уже толпились пассажиры. Многие из них запаслись очками с желтыми стеклами для предохранения глаз от ослепительней белизны вечных снегов; предосторожность, как оказалось впоследствии, несколько преувеличенная.

Тронулись. Вначале путь был обыкновенный, без кремальерного рейса, только несколько более узкой колеи. Петлями стали подниматься мы к главному хребту по узким лощинам, покрытым мелколесьем, обнаженным в это время года. Затем, мало-помалу, растительность стала редеть, сплошные заросли сменились пятнами мелкого кустарника, но вот и он исчез. На одном из полустанков, одиноко стоявшим в безлюдной местности, сменили паровоз, и заработала зубчатка по кремальерному рельсу. Узкие ущелья, по карнизам которых медленно карабкался поезд, становились все диче и диче: ни кустика, ни былинки, серый гранит, одетый кое-где зеленоватым мохом. Наконец появились снега. Сначала отдельными пятнами в затененных от солнца расселинах. Пятна эти становились все больше и чаще, пока не слились в сплошную белую пелену. Во многих местах, на протяжении целых километров, поезд шел под солидными деревянными навесами, устроенными против снежных обвалов. Погода была чудная; бледно-голубое небо было безоблачно; девственные снега искрились и переливались неуловимыми розовыми и фиолетовыми тонами под яркими лучами солнца. Кругом ни признака жизни, ни одной темной точки; повсюду снег, снег и снег. Острые пики, крутые склоны, глубокие пропасти – все покрыто ослепительно белым снегом. Часа три поднимались мы в этом безжизненном царстве вечного снега, пока не добрались до входа в туннель. Туннель этот по длине своей уступает многим альпийским туннелям, и особенность его заключается лишь в том, что он пролегает в области вечных снегов. После 20–25 минут пути по туннелю мы вынырнули вновь на свет Божий, уже в пределах нашей обетованной земли – Аргентины.