Мы прибыли в Новочеркасск 29 декабря. Хотя в Москве мы были достаточно подготовлены к тому, чтобы не переоценивать стойкости положения на Дону, однако то, что мы нашли, превзошло в этом отношении наши ожидания. В Москве, в широких общественных кругах уже давно чувствовалось отрезвление от политического дурмана. Интеллигенция в значительной степени поправела еще во времена Керенского, и старые радикалы, с идеологией бывшего третьего элемента, уже в августе 1917 года держали порою самые черносотенные речи. Рост дороговизны, голод, хаос и произвол скоро восстановили против большевиков не одну интеллигенцию, но и значительное количество рабочих. Осуществление черных переделов{152} в деревне воочию показало крестьянству всю тщету надежд, которые оно возлагало на переход в их руки помещичьих земель. Местные комитеты, расплодившись в громадном количестве, стали грабить население, кормясь на его счет. Когда я уезжал в конце декабря 1917 года, большевицкое управление далеко еще не показало себя во всей последующей красоте; в то время еще не проявлялся организованный террор, и разруха только еще начиналась.

Тем не менее, было ясно, что страной правит сравнительно небольшая кучка людей, которая удерживается у власти главным образом неслыханными приемами насилия. Социалистические партии, кроме большевиков, утратили всякое значение, многие рядовые члены охладели к иллюзиям, которые недавно разделяли, но вожаки продолжали оставаться теми же утопическими мечтателями, какими были. Вследствие этого, в общественных кругах произошло расслоение на две группы: с одной стороны, все несоциалисты, которых принято было называть тогда «государственно-мыслящими элементами» страны; с другой – социалисты всех оттенков. Между последними была целая гамма настроений. Так, правые эсеры или члены Плехановской партии «Единства»{153} высказывали во многом вполне приемлемые, разумные взгляды, особенно с глазу на глаз. Но как только дело доходило до соглашения на известных конкретных условиях, так тотчас проявлялось тяготение даже самого правого крыла социалистов налево; в эту сторону у них существовала наклонная плоскость безо всяких задержек, которая неминуемо вела к повторению уже пройденного пути, вплоть до большевиков. Вот почему настроение Правого центра, коего мы с Струве были представителями, было совершенно определенно против соглашательства влево и компромиссов, коими обусловливался паралич власти при [Георгии] Львове и Керенском.

Попав на Дон, мы сразу почувствовали себя в атмосфере, возвращавшей нас к утопическим временам Керенского. Атаманом был генерал Каледин. Это был во многих отношениях человек крупный, выделявшийся головой над всей окружавшей его захолустной провинцией. Он был прежде всего прекрасный боевой генерал, военный до мозга костей, благородный, прямой и честный человек. Своих донцов он хорошо понимал и отлично знал их настоящую цену. Каледин был, несомненно, умный человек, крайне осторожный. Внешне он производил впечатление «заспанного тигра», как его кто-то назвал. Он сидел неподвижно, лицо его никогда не отражало его настроения, и когда он говорил, то он медленно и нехотя ронял каждое слово. Поэтому ко всем его словам прислушивались с удвоенным вниманием. Но… по всему своему прошлому и крепко сложившемуся укладу, Каледин был конечно совсем не подготовлен к политической деятельности. Пока царствовал Керенский, Донской атаман представлялся полным его антиподом. Вместе с офицерством и не разложившимся еще казачеством, он глубоко возмущался систематической разрухой государства и армии, ему противно было непротивленчество и система «уговариваний». Но когда ему самому пришлось активно заняться политикой и он почувствовал, что волна революции начинает захлестывать Дон, Каледин сам стал на тот же опасный путь соглашательства, который в свое время привел Керенского ко всем последствиям такой политики.