Великий князь очень доверял протопресвитеру о. Шавельскому, который был при нем в Ставке. Шавельский был прекрасный священник, но его вера была простая, солдатская. Может быть, поэтому он находил легко доступ к сердцам солдатской массы. Мистицизма в нем не ночевало, и, как человек прямой, он откровенно предостерегал от него великого князя и напоминал ему пример Распутина. Делал он это раньше и так же говорил и теперь; он приехал в Дюльбер из Киева, куда спасся из Совдепии, и прогостил несколько дней в Дюльбере, по дороге в Екатеринодар.

Мне довольно часто пришлось бывать в Дюльбере. Обыкновенно, великий князь посылал за мной днем лошадей. Я приезжал к обеду и оставался ночевать. Всегда я встречал со стороны всех обитателей Дюльбера самое радушное отношение. Управляющий Двором барон А. И. Сталь[-фон-Гольштейн] был очень милый человек; его дочь в эту зиму стала невестой графа Ферзена. Хотя все было очень просто, однако известный этикет соблюдался и все-таки чувствовалась атмосфера маленького Двора, которая для меня, непривычного человека, отзывалась чем-то архаическим и затхлым. Все застыло в прошлом в маленьком Дюльбере, в то время как во всем мире бушевала буря, вырывавшая с корнем вековые монархии и учреждения. Не раз эта мысль приходила мне в голову, когда я возвращался из Дюльбера, не раз я думал, как мало такая обстановка придворного монастыря готовит к управлению людьми и событиями после нового всемирного потопа, но в то же время тогда, как и теперь, я не могу себе представить Россию без царя; в виде какой-нибудь радикальной или буржуазной республики, которая выветрит все, что у нас есть русского, дорогого нам, и постарается снять насмарку все наше прошлое. Какими идеалами будет жить такое государство? Идеалами сытого желудка или наживы кулаков под трескучими фразами о равенстве и братстве? Стоит ли мечтать о воссоздании такой России, что в ней будет русского? Если же нам нужен царь, то расчистить почву для монархии мог бы, как мне казалось, всего лучше именно великий князь Николай Николаевич. Теперь, конечно, с вынужденным отъездом его и всей царской семьи[269] из Крыма за границу, с признанием адмирала Колчака Верховным правителем России, обстоятельства изменились и будущее остается темным и полным неизвестности.

Я приехал в Ялту 16 сентября старого стиля. В это время события пошли одно за другим с ошеломляющей быстротой. 24 сентября. В дневнике папа Бутенева записано под этим числом: «Ошеломляющее известие. Вильгельм просит Вильсона передать союзникам свое согласие вступить в мирные переговоры на основании 14 пунктов Вильсона{221} и тотчас начать перемирие». Через несколько дней пришло известие о новом министерстве в Германии во главе с принцем Максом Баденским и с участием Шейдемана и других социалистов. В Ялте была германская книжная лавка для немецкого гарнизона – Feldbuchhandlung. Я покупал там ежедневно несколько газет различных направлений и читал их с захватывающим интересом. Особенно интересна была резкая перемена настроения с того дня, что Германия пошла на мир. Оно сразу стало революционным. Но Вильгельм сразу пошел на крупные уступки. У него, конечно, перед глазами был пример Государя, и он решил дать сразу и по доброй воле все, что способно было удовлетворить широкие массы. И нельзя не признать, что первые впечатления были в пользу правильности его расчета. Социалистическая Vorwärts приняла тон сдержанного официоза, призывала рабочие массы к умеренности и осторожности, возбуждала в них чувство ответственности. Удар монархии в Германии был нанесен извне Вильсоном, когда в одной из своих нот он ясно указал на необходимость не на словах, а на деле доказать, что отныне Германия – страна, где царит народоправство, а не режим личного произвола. Это было еще яснее повторено в следующей ноте. Когда перед немцами стала дилемма, что спасение Германии возможно лишь при отказе от монархии, участь последней была решена. Вильгельм отрекся и уехал с кронпринцем [Вильгельмом] в Голландию. Но ничего похожего на то, что было у нас, никакого хамского обливания помоями того, перед кем трепетали накануне, ничего этого в Германии не было. Было скорее чувство, что принесена тяжелая жертва для спасения родины и что император так на это и посмотрел и сам не усомнился ее принести. Вот впечатление, не знаю, верное или нет, которое я вынес тогда из чтения газет.