1 октября я поехал в Гаспру, имение графини Паниной{222}. Там жил кадетский патриарх и ветеран Иван Ильич Петрункевич, женатый на матери графини Паниной. К ним только что приехали из Киева дочь его жены, Софья Владимировна Панина – известная [общественная] деятельница, и [ее гражданский муж] член к.-д. партии Николай Иванович Астров, – оба по дороге в Екатеринодар. Они пригласили меня к себе, и я совместил это с поездкой в Дюльбер, потому что Гаспра была расположена на горе как раз над Дюльбером. В Гаспре было созвано небольшое совещание. Приехали М. М. Винавер, В. Д. Набоков и Н. В. Тесленко. Все это были кадеты. Из кадет, кроме меня, был приглашен только П. П. Рябушинский, живший в Алупке, да еще с ним приехал Сироткин, председатель Нижегородского биржевого комитета. Говорили о международном положении. У кадетских лидеров были иллюзии насчет программы Вильсона. Они готовы были наивно поверить, что наступает новая эра в международных отношениях, конец войнам, «на земле мир, в человецех благоволение». Самые умные из них были все-таки теоретики и утописты!

Кроме международного положения, говорили и о внутреннем. Из газет стало известно, что в Уфе образовалась какая-то директория из пяти лиц{223}. В нее выбраны были Авксентьев и, между прочим, Н. И. Астров. Последний говорил, что узнал о своем избрании только из газет, но что, судя по этим газетным сведениям, то, что произошло в Уфе, близко подходит к основам соглашения, состоявшегося в Москве между Национальным центром и левыми. Астров высказывал намерение через некоторое время проехать из Екатеринодара в Уфу и там решить, следует ли ему вступать в Директорию. Сам он склонялся, видимо, к этому решению и просил присутствующих, в мере сил, поддержать новую власть. Кадеты, видимо, предварительно спевшиеся, имели в виду провести такого рода резолюцию, хотя собрание было так малочисленно и случайно, что в сущности резолюции его не могли иметь особого значения. Мы с Рябушинским запротестовали. Рябушинский выразил сомнение, чтобы многоголовая Директория, в которой притом социалисты занимали, по-видимому, господствующее положение, могла стать источником власти для России. Я высказывался в том смысле, что ядром государственного возрождения и строительства может быть только Добровольческая армия, но что ее следовало бы возглавить лицом, авторитет коего был бы бесспорен и в то же время был бы популярен среди самой армии. Я назвал великого князя, добавив, что для союзников его имя могло бы быть популярно хотя бы потому, что он первый провозгласил освободительные лозунги войны в обращении к полякам и австрийским славянам. На мои слова никто не отозвался. Но, к моему удивлению, старик Петрункевич, когда в частном разговоре коснулись того же вопроса, сказал: «Если действительно имя великого князя способно одушевить армию и довести нас до Москвы, то я пошел бы на это». В устах Петрункевича такое признание имело свою цену. Как я потом узнал, за несколько дней до того старику пришлось на примере собственной семьи убедиться в том, какие перемены происходят в настроении молодежи. У него был внук, молодой малый лет 26. В недавнее сравнительно время он был левым, чуть ли не эсером. И вот он приходит и заявляет, что хочет ехать в Екатеринодар и поступает в Добровольческую армию. Дед обрадовался. «Только я поступлю под одним условием, – добавил молодой Петрункевич, – если они хотят царя посадить. Если они этого не хотят, то мне с ними не по дороге». Старик был очень озадачен.