Но свет веры осиял не только вершины. Он проник в глубины народной жизни, дал ей содержание, цель и опору. Церковь неизменно освещала суровую трудовую жизнь русского крестьянина. Она помогла ему безропотно переносить самые тяжелые лишения, приучила его просто и бесстрашно встречать смерть в борьбе с суровым климатом и природою, и на полях сражений. Русское царство создавалось тяжелой вековой борьбой с кочевниками, татарами, немцами, ляхами, шведами, турками, и борьба эта наложила тяжелую руку на все развитие народа. Церковь была могучим рычагом народного объединения; она освещала и государственное строительство и личную жизнь русского человека. Она внедрила в него сознание личного ничтожества и умиления перед бесконечной благостью Божьей, внушила сознание общей круговой ответственности за грехи, сострадание и жалость к павшим.

Как мог этот добрый кроткий народ превратиться в зверя, потерять на время образ Божий?

Ключ к пониманию случившегося мы всего вернее найдем в пророческом проникновении в душу русского народа у Достоевского. В своем очерке «Влас» (Дневник писателя за 1873 год) он говорит про «два народные типа, – в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это, прежде всего, забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся, как бы, каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее на половину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее, как ошалелому, вниз головой. Это – потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем, или поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего: от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, – стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, т[о] е[сть], когда идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего отрицания и саморазрушения. То есть то бывает всегда на счету, как бы мелкого малодушия; тогда, как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием, а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе».