Достоевский отмечал, что русский человек, когда прошел угар, чувствует свой грех и преклоняется пред Правдой Божией и верит, что Господь не погнушается его, грешника. «Пусть я проклят, пусть я низок и подл», говорит Дмитрий Карамазов, «но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть».

Западному европейцу трудно понять такие противоречия, такое совмещение двух бездн. По природе своей идейный верующий русский человек максималист. Отсюда требования его к жизни, по существу, не допускают компромисса. Все, или ничего. Здесь расхождение двух полюсов – подвижников и революционеров. Одни отрясают от себя прах всего земного, бегут в уединение, затворяются в монастырях. Из них выходят святые, старцы, странники, или юродивые.

Из той же закваски самоотвержения создавались воины, радостно отдающие жизнь за Веру, Царя и Отечество, врачи и учителя, шедшие в народ, и, наконец, революционеры, отрицающие и Христа и Церковь, но порою служившие неведомому им Богу, с убеждением следуя своеобразной логике, которую за них формулировал Владимир Соловьев: «Человек произошел от обезьяны; поэтому люби ближнего, как самого себя».

Религиозность, как основная черта русской психологии, часто наблюдается у людей, отрицающих религию: для них происхождение человека от обезьяны, или законы Маркса являются символом веры, и нет никакого рассудочного соответствия между этими догматами и их, хотя и худо понятой альтруистической деятельностью.

Все это бойцы, хотя и разных ратей, но сходные порою между собой, как Савл был похож на Павла, сильные люди, отдающие себя и свою жизнь всецело служению своей идей. А общая людская масса, слабые люди не чувствуют себя в силах ринуться в борьбу с окружающим злом. Подпадая его действие, они все же в душе не признают зло, которому служат, за добро. У них также стремление, хотя бы на короткое время отрешиться от грешного мира, почувствовать себя в царстве беспримесной Правды, слиться с ее источником.

Эта глубокая религиозная потребность выработала тот богослужебный обряд, равного которому нет в мире. Он является вдохновенным созданием русского религиозного гения; мы, беженцы, как скинию завета, вынесли его в своих скитаниях, на чужбину. Что, как не храм, поддержало нас в изгнании? Где в другом месте мы чувствуем себя на духовной родине, испытываем чувство ребенка, прижимающегося к груди своей матери. Где прекращаются наши раздоры и утихает сердце?