В храме человек находит Царство Божье: оно заключено в его стенах, но должно бы распространиться на весь мир Божий, обнять всю нашу жизнь. Вся она должна бы быть сплошным богослужением, исполнением литургической молитвы: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную».

Но от храма к жизни не совершился еще переход. И переступив обратно его порог, человек куда-то глубоко прячет испытанное переживание. Между христианином, который только что на коленях творил горячую молитву, сердце которого трепетало раскаянием, умилением и любовью, – и грубым язычником в повседневной жизни, каким становится тот же человек, выходя из храма, – казалось бы нет ничего общего. Но не вовсе бесследно проходит совместная молитва и не бездейственно совершаемое в храме Таинство. Живое семя Божие таится, глубоко зарытое, где-то на самом дне души, но не утратившее своей растительной силы. Храмовое благочестие есть, конечно, лишь первая ступень. Настоящая церковная жизнь, объемлющая и сопровождающая человека во всех его отношениях семейных, общественных и государственных, есть пока лишь удел немногих.

Между тем задача истинного христианства, верных сынов Церкви – это распространить ее на все человеческие отношения, на весь мир. Это не есть теократия, ибо в понятии власти заключается, хотя бы и оправдываемое необходимостью принуждение, а Церковь есть совершенная свобода. В постановке этой задача – внешней теократии сказалось в свое время крушение средневекового папства.

Задачи христианства и Церкви по существу внутренние, а не внешние. В этом глубокое их различие с методами государственными и революционными.

В своих речах, посвященных памяти Достоевского, Владимир Соловьев указал на это различие, которое он считал существенным элементом жизнепонимания великого русского писателя. «Мир не должен быть спасен насильно. Задача не в простом соединении всех частей человечества и всех дел человеческих в одно общее дело. Можно себе представить, что люди работают вместе над какой-нибудь великой задачею, и к ней сводят и ей подчиняют все свои частные деятельности, но если эта задача им навязана, если она для них есть нечто роковое и неотступное, если они соединены слепым инстинктом или внешним принуждением, то, хотя бы такое единство распространялось на все человечество, это не будет истинным всечеловечеством, а только огромным «муравейником».

Таков идеал социализма. Он «принимается независимо ни от какой внутренней работы самого человека, – он состоит только в некотором заранее определенном и извне принудительном экономическом и социальном строе жизни; поэтому, все, что может человек сделать для достижения этого внешнего идеала, сводится к устранению внешних же препятствий к нему. Таким образом сам идеал является исключительно только в будущем, а в настоящем человек имеет дело только с тем, что противоречит этому идеалу, и вся его деятельность от несуществующего идеала обращается всецело на разрушение существующего, а так как это последнее держится людьми и обществом, то все это дело обращается в насилие над людьми и целым обществом. Незаметным образом общественный идеал подменивается противообщественной деятельностью. На вопрос: что делать, получается ясный и определенный ответ: убивать всех противников будущего идеального строя, т[о] е[сть] всех защитников настоящего».