Что эта коллизия существовала в действительности, подтверждается высказыванием Толстого в одном из его писем буквально через несколько месяцев после смерти Достоевского. Толстой безапелляционно разводит истинную христианскую доктрину и мнение народное: «В последних статьях вы судите (речь идет о Н. Страхове – Е. К.) с высоты христианской и тут народ ни при чем. И эта одна точка зрения, с которой можно судить. Народ ни при чем. Сошелся этот какой-то народ с той точкой зрения, которую я считаю истинной, тем лучше; не сошелся, – тем хуже для народа» [6, 892].

Напряженный, безостановочный поиск смысла художественного творчества, собственного бытия, нескончаемые попытки сцепления их со всеобщей народной жизнью – всегда и во всем Толстой искал ответы на эти важнейшие вопросы русского общества позапрошлого столетия. Решительный религиозный ригоризм, с которым он отказывает народу быть правым, если тот разошелся с его собственным пониманием основных свойств бытия, не является у Толстого окончательной формулой, затвердевшим мировоззренческим суждением, но ступенью в искании истины. Ведь, девятью годами ранее в письме опять-таки к Н. Страхову он писал совсем по-иному: «Народность славянофилов и народность настоящая две вещи столь же разные, как эфир серный и эфир всемирный, источник тепла и света. Я ненавижу все эти хоровые начала и строй жизни и общины и братьев славян, каких-то выдуманных, а просто люблю определенное, ясное и красивое и умеренное и все это нахожу в народной поэзии и языке и жизни и обратное в нашем» [6, 708].

И та мысль Толстого, и эта – есть отголоски незавершаемого (и не завершенного!) спора с самим собой, с существовавшими разнообразными суждениями о русском народе, о том, как он должен быть представлен в художественном творчестве; спора, который, тем не менее, обладал определенной антиномической структурой, в которой на разных полюсах были расположены «народ» и «они» высшее сословие, отделенное от народа безмерной пропастью, и необходимо было приложить неимоверные духовные усилия, чтобы сойтись, соприкоснуться с истинной жизнью, воплощенной в народе.

«…С них надо начать, с мужиков, – убежденно вторил Толстому Достоевский, – (если и есть у меня какая мысль, так только эта), и пока отнюдь без интеллигенций. Почему же так? А потому, чтоб интеллигенция, когда услышит от народа всю правду, поучилась бы сама этой правде, прежде нам свое-то слово начать говорить» [5, 59]. Более того, Достоевский был уверен, что «лучшие (люди – Е. К.) пойдут от народа и должны пойти» [5, 82]. И еще решительнее: «Идеал красоты человеческой – русский народ… Чувствуешь равенство невольно: немного спустя почувствуете, что он выше вас» [5, 53].