Гегель писал об этом принципе передачи психологических состояний человека: «Не обладая достаточной силой и культурой, чтобы полно раскрыть природу содержания, художник ограничивается в своем красноречивом пафосе тем, что посредством упоминаемых им внешних явлений дает почувствовать себя и намекает на себя. Народным песням в особенности присущ подобный метод изображения. Внешне простые, они намеками выводят на более широкое и глубокое чувство; само искусство здесь еще не достигло той степени культуры, которая позволила бы ему вполне прозрачно выявить свое содержание, и должно довольствоваться заключенной в ней возможностью предчувствовать и угадывать это содержание посредством внешних явлений» [26, 300].

И в самом деле, народнопоэтическому творчеству в высокой степени присуще изображение человека как бы через выпуклую картину его внешних действий и состояний. Эта художественная система передачи духовных перипетий человека строится на таком понимании психологии, вообще человеческой природы, какое не требует, а точнее, не нуждается в развернутом и доскональном описании самого «нутра», «середки» человека. И не потому только, что эта «середка» недостаточно глубоко выявилась в реальном психологическом развитии личности, но прежде всего потому, что через фольклор и ранние стадии литературы осуществлялась общественная и художественная потребность анализа человека как существа деятельного, реализующего свои духовные возможности преимущественно в сфере поступка, действия.

Л. Толстой говорил: «Можно выдумывать все, что угодно, но нельзя выдумывать психологию» [27, 204]. Шолохов «не выдумывает» психологию своих героев, эта психология всецело определяется исключительными социальными обстоятельствами, острейшей социальной борьбой. Основное отличие психологизма Шолохова от классических форм психологизма, как, например, они выразились у Толстого, состоит в разности позиций, исходя из которых, художниками исследуется психология своих героев, и в принципе не только психология, но вся жизнь. Как мы уже неоднократно замечали, взгляд со стороны культуры, был сменен у Шолохова взглядом, тесно сопряженным с изображаемой действительностью. К тому же, как верно отметил В. Компанеец: «Практическое сознание шолоховских казаков естественно освобождало психологический анализ от утопического морализаторства» [28, 12].

У Шолохова, по сравнению с Толстым, нет чисто психологических коллизий, связанных с постановкой в пределах сознания героя этических или философских проблем в их оголенном виде. Действительность с ее жестокостью и кровью, необходимостью определенного социального выбора лишают героев Шолохова отвлеченной созерцательности и романтизированной мечтательности. Их только что «в полный голос» начинающая высказываться внутренняя жизнь, раскрываясь неожиданно, быть может, для них самих, оказывается лишь дополнительным моментом и стимулом к дальнейшему социальному действию, к более отчетливому определению своего места в меняющемся мире.