Объективный момент воздействия жизни и истории на духовную жизнь шолоховских героев несомненно более отчетлив и силен, нежели у героев Толстого и Достоевского, у которых внутреннее бытие, «диалектика души» опосредовались культурой в широком смысле слова. Но поэтому-то зарождающееся и развивающееся самосознание шолоховского героя вдвойне интересно, ибо Шолохов вывел перед нами процесс становления новой духовности народного характера в переломный для жизни народа момент.

Умение личности пережить бытие в себе ставит перед исследователем проблему понимания форм и способа отчужденного мышления этой личности, то есть проблему рефлексии. С одной стороны, мы явно видим разницу между мышлением толстовских героев и шолоховских в сфере организации ими своего рефлектирующего самосознания. Пьер или Андрей из «Войны и мира» строят здание своего внутреннего миросозерцания по законам как бы силлогистического мышления, где посылки подготавливают следующий вывод. Это строго себя контролирующая мысль, которая не позволяет заменить себя наивно-простой, народной точкой зрения, в которой будет отброшено логическое начало. И даже законы эпопейного жанра не в силах позволить восторжествовать наивной точке зрения Платона Каратаева над логикой Пьера, ибо в развитии этой логики и смогло проявить себя толстовское понимание жизни России в XIX столетии и осознаться народное начало в ее истории. Хотя коррекция, которой подвергается психология и само отношение к жизни Пьера Безухова, напрямую связана с воздействием не-логичной, путанной, эмоциональной, но правдивой и единственно верной точки зрения Платона Каратаева, в которую Пьер поверит сразу и бесповоротно со всей своей культурной рефлексией и сложностью внутренней жизни. Толстовское представление о том, что помимо усложненной и бесконечной линии «диалектики души» развитого, интеллигентного героя, существует и другое знание и понимание бытия, является одним из основных, выношенных на протяжении всей его художественной и духовной жизни.

Создав свой способ изображения (и понимания, прежде всего) русского человека культурного, образованного круга, Толстой раскрыл новые возможности для этого человека, показал его потенции на будущее, ментальные ресурсы русской культуры в принципе. Вот один из примеров того, как Толстой раскрывает своих любимых героев.

Он показывает, как Пьер размышляет о своем разговоре с Андреем Болконским: «Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен прийти на помощь, просветить и поднять. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит все его учение, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню» [26, 121]. Одно положение мысли тесно привязано к другому, один поворот суждения вызывает ответную реакцию другого суждения – и так везде и всюду у Толстого господствует стихия причинно-следственных отношений, взаимозависимостей и взаимообъяснений. Сам Андрей, излагая свою программу жизни после Аустерлица и смерти маленькой княгини, ничтоже сумняшеся перечисляет Пьеру по пунктам – первое, второе, третье…