– Николай Васильевич, это я! Не стреляйте!.. – неистово завопил я.

– Вы?!.. Вы?!.. Владимир Степанович? Боже мой, что я наделал!.. – в свою очередь испугался прапорщик Муратов, подбегая ко мне. – Ради бога, простите… Вы ранены?..

– Нет, немного контузило, – проговорил я, оправившись от первого испуга.

В это время подскочили чехи с ружьями наперевес и готовы были взять меня на штыки, но прапорщик Муратов их остановил.

Пришли назад в свою халупу. Мы с прапорщиком Муратовым долго не могли прийти в себя после описанного случая. На другой день я был экстренно вызван к командиру полка и должен был дать подробные объяснения во всем происшедшем. Я считался хорошим офицером, и потому всякая даже тень подозрений была с меня снята, и командир полка выразил лишь удивление, как это я мог так легкомысленно поступить.

Был уже апрель. Галицийская весна развернулась во всей чарующей красоте. Ласково и ослепительно светило солнышко. Деревья распускались. Ярко зеленели поля молодой ржи. Дунаец давно уже вошел в свое нормальное русло, и его синие, прозрачные теперь воды, сверкая в лучах весеннего солнца, резво катились среди зеленеющих, покрытых растительностью берегов. А вдали подернутые синевой нежно вырисовывались силуэты Карпатских гор.

В такие дни трудно было усидеть в землянке. Тянуло на воздух, на простор. Но, увы! На поверхность земли нельзя было показываться, так как немцы тотчас же открывали ружейный огонь. Поэтому я иногда пробирался ходом сообщения немного в тыл и останавливался там, где была хоть маленькая складка местности, скрывавшая меня от взоров врага.

Здесь, усевшись на край хода сообщения, я мог хоть на минуту забыться. Отсюда не видны были наши и немецкие окопы с проволочными заграждениями, которые так не гармонировали с окружающим мирным, красивым ландшафтом. И только изредка раздававшиеся ружейные выстрелы, свистнувшая пулька, ударившаяся оземь и поднявшая где-нибудь недалеко маленькое облачко пыли, да с гудением пролетевший в вышине немецкий аэроплан напоминали мне о том, что я нахожусь на позиции. Иногда тяжелыми раскатами бухали орудия, но скоро умолкали, точно боясь спугнуть эту волшебную фею – красавицу-весну. Так хорошо было поддаться ее чарующим ласкам! Так легко дышалось среди этой зеленеющей молодой ржи…

Так хотелось жить, жить, жить!..

Мне казалось, что никогда еще в моей жизни весна не была так дивно хороша, так ласкова, как именно теперь, когда каждую секунду безжалостная смерть могла похитить мою жизнь из этого пленительного царства весны. «Ах, зачем эта война? – с укором судьбе думалось мне. – Как хорошо, если бы ничего этого не было… Ведь вся жизнь, полная неизвестных наслаждений, была впереди. А теперь? Что ждет меня? Что готовит мне всемогущий Промысел Божий: смерть, калеченье, тяжелую рану или дарует мне жизнь и сохранит меня невредимым среди этих бесчисленных опасностей войны?» И как бы отвечая на такого рода мысли, я тихонько и с чувством принимался напевать чудную арию из «Евгения Онегина»: