Я вспомнил про письмо. С лихорадочной поспешностью я его разорвал и принялся читать. По мере того как я читал, милые и дорогие мне образы матери и сестер встали передо мною как живые, и на мгновение мысленно я переселился в обстановку родной семьи.

В письме мать в ласковых, нежных выражениях писала мне, что они все очень были взволнованы моим ранением, и укоряла меня за то, что я не воспользовался своим правом и не приехал домой. «…Почему же ты не захотел приехать к нам, мой милый, бедный мальчик? – писала она. – Мы так тебя ждали, мы так за тебя горячо молились Богу… Для нас было бы такое счастье тебя видеть и ухаживать за тобой… Где-то ты теперь, моя родная деточка, здоров ли? Пусть Господь милосердный тебя хранит…»

Слезы навернулись у меня на глаза. Бедная мать. В простоте своего доброго и бесхитростного сердца она не понимала и не могла понять всего сложного душевного процесса, происходившего во мне. Она и не подозревала того, что я всей душой рвался домой и страдал от того, что сам себя удерживал от этой встречи с родной семьей. Слишком заманчиво, слишком прекрасен был этот мир, оставшийся позади меня. Быстро, как сон, пронеслись бы дни пребывания в родном доме, и тем мучительнее были бы минуты разлуки…

Так потекли похожие один на другой наши дни на описанной позиции в лесу. Участок действительно оказался очень спокойным, если не считать ежедневных непродолжительных обстрелов легкой или мортирной батарей. Впрочем, эти обстрелы бывали только раза два в день, и мы уже успели к этому привыкнуть, как к чему-то неизбежному, тем более что по счастливой случайности они не причиняли нам почти никаких потерь. Противник на участке моей роты держался совершенно пассивно. Но зато на участке соседней с нами слева роты, там, где германские окопы сходились с нашими на очень близкое расстояние, постоянно, и ночью, и днем, резко хлопали ружейные выстрелы немцев, глухо отвечали наши. Время от времени быстро застрочит чей-нибудь пулемет и вдруг умолкнет. Иногда в той же стороне раздавались какие-то мощные разрывы, после которых долго гудело по лесу эхо. Это немцы бросали из миномета мины. Я благодарил Бога, что мне попался такой спокойный участок. Дни стояли теплые и сухие. Всюду была ласкающая взор нежная зелень. По голубому небу, как белые сказочные лебеди, мягко плыли облака. И, точно соперничая с ними, то исчезая в них, то снова выныривая, гордо гремя мотором, пролетал порой германский аэроплан. В воздухе пахло гарью не прекращавшихся лесных пожаров. Но этот запах вскоре стал такой же необходимой принадлежностью нашей жизни, как и торчавшая весь день на горизонте немецкая колбаса, как и эти ежедневные обстрелы мортирной батареи с фланга и легкой с фронта, как и одни и те же разговоры с Грищенко о разных слухах, как и вообще все то, что составляло обстановку нашей боевой жизни того момента.