– Николай Васильевич, посмотрите, что это такое там двигается? – обратился я к подошедшему в этот момент прапорщику Муратову. Тот посмотрел в бинокль.

– Да, кажется, австрийцы, но только еще далеко…

– Однако! – покачал я головой. – Не отстают от нас… Думают гнать нас, как мы гнали их к Кракову…

В это время появился с дымящимся котелком в руке вестовой Ермолаев.

– Ваше благородие, чайку попейте!

– Спасибо брат, да вот австрийцы к нам в гости идут! – пошутил я.

– Ничего, ваше благородие, сюды он не сунется, вишь, экая крепостина! – При этих словах Ермолаев все-таки с беспокойством покосился в сторону противника. – Не видать-то еще никого! – успокоительно прибавил он. – Где прикажете, на вольном воздухе или в блиндажу?

Ермолаев поставил черный от копоти котелок на верх узкого хода сообщения, где мы стояли, а сам выбежал хлопотать. Через несколько минут он вернулся и притащил с собой, как говорится, весь припас. Он расстелил рядом с котелком на земле полотнище палатки, положил два ломтя хлеба, намазанные маслом, два запачканных кусочка сахара и налил в кружки жиденького чаю. Мы с прапорщиком Муратовым выпили по кружке и принялись за вторую, но вдруг четыре частых орудийных удара один за другим потрясли воздух. Это открыла огонь наша батарея откуда-то из-за Быхавы. Мы не допили свой чай и бросились на передовую линию. Солдаты со сна засуетились и поспешили к бойницам, в которые были вложены их ружья. Я взглянул в бинокль. Верстах в трех от нас австрийцы из походных колонн начали разворачиваться в боевой порядок. Вдали пыхнули белые дымки наших шрапнелей. Снаряды легли хорошо. Если бы у нас не ощущался недостаток снарядов, то теперь австрийцы, находившиеся перед нами как на ладони, могли бы быть рассеянны одним только нашим артиллерийским огнем. Но снаряды, вероятно, приказано было расходовать очень экономно, поэтому наша батарея поддерживала лишь редкий огонь, который, конечно, не мог причинить австрийцам много вреда, и потому австрийцы продолжали безостановочное наступление. Левее отозвалась еще одна наша батарея, но и ее огонь был слабый за недостатком снарядов. Вновь пришлось испытать чувство горькой досады и затаенный злобы против тех, по чьей вине наша армия в самый критический момент оказалась без снарядов…

Так, не неся почти никаких потерь от нашего слабого артиллерийского огня, австрийцы подошли уже на ружейный выстрел и стали рассыпаться в густые цепи. Позади двигались резервы, тоже цепями. Издали донеслись орудийные раскаты, подобно грому… Один орудийный залп, левее другой, дальше третий… Шрапнели сделали большой недолет… Завязывался бой. Австрийцы повели наступление в твердой уверенности, что мы совершенно деморализованы и расстроены вчерашним боем и вообще всем этим непрерывным тяжелым отступлением. Поэтому, преследуя нас по горячим следам, они надеялись овладеть нашей оборонительной линией, так сказать, с налета. Но они жестоко ошиблись в расчете. Пока австрийцы были на расстоянии дальнего ружейного выстрела, с нашей стороны наблюдалось зловещее молчание, точно нас тут совсем и не было. Но в действительности все наши части, занимавшие передовую линию, были в полной боевой готовности встретить врага. Когда австрийские цепи подошли к нам на расстояние 1500 шагов, наши войска начали обстреливать их редкими, но выдержанными залпами. Австрийцы, по-видимому, начали нести потери, так как движение их вперед вдруг стало порывистые. Наша артиллерия теперь открыла беглый огонь. Но австрийцы продолжали упорно наступать. Австрийские батареи, в свою очередь, усилили огонь, но они не успели еще хорошо пристреляться, и поэтому снаряды их рвались где попало, не причиняя нам никакого вреда. Австрийцы наступали по ржаным полям, поэтому на желтом фоне ржи их цепи отчетливо выделялись черными точками. Когда они приблизились к нашим окопам на расстояние с полверсты, по всей нашей линии внезапно был открыт такой сильный ружейный и пулеметный огонь, что австрийцы замялись. Между ними произошло замешательство; видно было, что такого отпора они не ожидали. Часть продолжала наступление, другая же совершенно исчезла с наших глаз, спрятавшись в рожь. Это воодушевило наших солдат. В воздухе стояла сплошная ружейная и пулеметная трескотня. Все реже и реже становились наступающие австрийские цепи. Наконец, австрийцы двинули свои резервы, показались позади новые цепи. Спрятавшиеся было во ржи некоторые части австрийцев снова вынырнули, словно из-под земли, и все вместе бросились вперед в отчаянном дерзком порыве. Это был девятый вал… Австрийцы несли страшные потери от нашего огня, но они упорно продолжали наступать, точно пьяные. Некоторые отдельные нестройные группы их уже находились у подошвы нашей возвышенности, и точно бешеные, согнувшись и прячась во ржи, лезли наверх, но все они тут же и полегли, скошенные нашим огнем. Солдаты наши до того увлеклись боем, что многие из них повыскакивали на бруствер окопа и стреляли в австрийцев кто с колена, а иные даже стоя. Наступил тот кульминационный момент боевого воодушевления, когда достаточно было бы крикнуть «Вперед, братцы, за мной!!!», и солдаты все как один бросились бы в контратаку. И, вне всякого сомнения, если бы у нас под рукой был бы свежий резерв в размере хотя бы одного полка и нам приказано было бы перейти в наступление, то мы погнали бы всю эту массу австрийцев, кто знает куда. Но, вероятно, это еще было преждевременно по общим стратегическим соображениям. Огонь наш не ослабевал ни на минуту, и австрийцы, в конце концов, не выдержали и залегли на ровном месте недалеко от подошвы нашей возвышенности шагах в 600 от наших окопов и сами открыли беспорядочный огонь. Наступление противника, таким образом, было остановлено. Австрийцы воочию убедились, что им не удастся так легко завладеть нашей укрепленной позицией у Быхавы, и потому сами перешли к обороне в ожидании новых подкреплений и сосредоточения артиллерии, при помощи которой они и надеялись разрушить нашу укрепленную линию и отбросить нас дальше на северо-восток. Но об этом в следующей главе.