Для многих авторов дневников сталинской эпохи история служила стимулом включения в политическое настоящее, сколь бы репрессивным оно ни казалось. Знать направление истории и включиться в ее революционный поток было необходимым условием превращения в развитую личность и законного члена советского общества. Настоящее могло быть мрачным, но если оно открывало путь к будущему, то становилось пригодным для жизни и даже исключительно ценным. Никто не выразил эту связь между страданиями и спасением более отчетливо, чем Юлия Пятницкая, которая потеряла в результате сталинских чисток мужа и сына и все же не могла представить себе, что откажется от возможности служить сталинскому государству: «Твои самые близкие и дорогие люди уничтожены, ты измучена, ты видишь со всех сторон страдания и смерть, и все же ты продолжаешь идти, поднимаешься во весь рост, смотришь прямо в будущее общества — твоя жизнь будет ярче и богаче, и полезнее для других. Ты должна жить, действуя, а не созерцая, и если становится невозможно не видеть старой, темной жизни, то возвысься над ней, отделись от нее и выйди на светлый и радостный путь»[511]. Авторы других дневников также описывали острые противоречия между лично наблюдаемой ими действительностью и «революционной истиной», пропагандировавшейся властями, но подходили к разрешению этих противоречий через напряженный исторический анализ. Они были склонны фиксировать достижения социалистического строительства как исторические вехи, свидетельствующие о том, что история движется вперед верным курсом.

Такое истолкование было в определенной мере оправданно: облик Советской России быстро менялся; миллионы людей из низших слоев общества получали образование; современные ценности — рациональность, дисциплина и наука, неустанно пропагандировавшиеся режимом, казалось, вытесняли извечные представления о российской косности и апатии. Ощущение, что страна движется к новым вершинам, получало дополнительное подтверждение при ее сравнении с капиталистическим Западом, испытывавшим экономическую депрессию и политический кризис. Подобное понимание истории действовало как сильный наркотик. Оно могло придать жизни личности опьяняющие смысл и динамику и таким образом ослабить боль, возникавшую в результате наблюдения действительности, сталкивавшейся с предписанной истиной. Хотя Александр Афиногенов и другие представители художественной интеллигенции иногда выражали сожаление по поводу накладываемых на них творческих ограничений, их роль инженеров нового мира вознаграждала их возможностью участия в истории, на фоне которой роль художника в несоциалистическом мире представлялась крайне незначительной[512].