Как и в отношении любого другого исторического периода, мы достигаем глубокого понимания субъектов сталинской эпохи, лишь локализуя их в культурной среде, определявшей категории речи, мышления и действия, используемые при создании дневников. Если советские граждане настаивали на первостепенном значении самовоспитания, если они утверждали, что дневниковые лаборатории нужны им для личностной переделки, и обменивались письмами с друзьями в целях взаимного душевного контроля, у нас нет причин не верить им на слово, пусть даже мы считаем, что эта их программа являлась результатом заблуждений и дезориентации. Императив изменения личности и идеал созвучного истории социализированного Я, которые играли для этих авторов определяющую роль, должны учитываться и при исторической оценке сталинского периода. Такое понимание вовсе не предполагает сочувствия или одобрения выбора, сделанного непосредственными субъектами этой истории. Цель, наоборот, состоит в том, чтобы отделить самопонимание этих исторических субъектов от наших нынешних представлений о личности. Сочувствие же приводит к прямо противоположному результату: оно нарушает историческую дистанцию, проецируя на субъектов истории наши собственные ценности и представления о личности. Мы переделываем этих субъектов по своему образу и подобию, определяемому либеральными идеалами индивидуализма и автономии, и релятивизируем или игнорируем аспекты, этому образу не соответствующие.

Судьба инженера Юлии Пятницкой, вытолкнутой из советского общества после ареста ее мужа, вызывает сочувствие. Но такое сочувствие трудно совместить с осуждением ею в 1938 году Николая Бухарина как изменника и шпиона. Годом ранее муж Пятницкой защищал Бухарина от его противников в Коммунистической партии, и эта позиция, вероятно, и послужила причиной его ареста. Прочитав признания в организации террористических актов, данные Бухариным на московском показательном процессе, Пятницкая пришла к обескураживающему нас сегодня выводу о том, что ее муж ошибался, защищая скрытого контрреволюционера[508]. Равным образом мы можем сочувствовать Зинаиде Денисьевской, особенно с учетом многочисленных бедствий, выпавших на ее долю в течение сравнительно недолгой жизни. Но в рамках «сочувственного» прочтения невозможно объяснить упорную поддержку Денисьевской каждого нового политического поворота как исторически неизбежного и желательного, даже обращаясь к контексту советской политики классовой войны, в конечном счете погубившей ее. Психологическая драма Степана Подлубного с его стигмой сына «классового врага», безусловно, вызывает сочувствие. Но его замечания о голодающих украинских крестьянах («А те, кто помирает с голоду, пускай, раз он не может защитить себя от голодной смерти, значит слабовольный. Что же он может дать для общества?») значительно ослабляют эту симпатию. То же самое можно сказать и о Леониде Потемкине, который преклонялся перед эстетикой строительства социализма, но чье ви́дение нового мира красоты и выразительности основывалось на сценариях ожесточенной борьбы, разложения и упадка, которые он понимал далеко не только метафорически.