Эти модальности мысли сложны для восприятия современными читателями именно из-за принятия насилия в качестве инструмента самореализации. Сталинский режим прибегал по отношению к своим гражданам к крайним формам насилия, но и их собственное самопонимание было проникнуто символическим насилием. Ключевыми компонентами советской субъективности являлись борьба с внешними и внутренними врагами, а также уничтожение «старого человека» в целях создания «нового». Прометеевское прославление силы, здоровья и красоты сочеталось с откровенным презрением к тем, кто считался слабым, больным и непригодным к жизни. Отдельных субъектов и агентов государства объединяли параллельные траектории революционного очищения социального пространства и личного сознания, и те и другие рассматривали насилие как необходимый инструмент формирования общества и человеческой личности. При рассмотрении в диахронном аспекте, с учетом таких вех, как война, революция и сталинская индустриализация, эти дневники показывают, что для воплощения индивидуальных форм самопреобразования была необходима среда, пронизанная насилием. Ежедневные записи свидетельствуют о нараставшей неотложности самоанализа, а пробелы и пропуски в фиксации событий указывают на то, что стимулов обратить взор внутрь себя становилось все меньше. Война со «старым миром», начатая коммунистическим режимом в конце 1920-х годов, подтолкнула к размышлениям людей, отождествлявших себя с «буржуазной интеллигенцией»; коммунистическая инквизиция 1930-х заставила заняться самоанализом большевиков, оказавшихся на линии огня. Таким образом, авторы отдельных дневников превращали направленное против них насилие в катализатор самоанализа. В процессе этого многие из них преобразовывали внешнее давление в рефлексию, административное принуждение во внутреннее стремление. Но, поступая так, они продолжали развивать взгляды на себя, существовавшие до непосредственных кампаний чисток. Размышляя о давлении, с которым они сталкивались, эти люди сохраняли в дневниках собственный авторский голос, и нет оснований считать плотную фактуру их записей простым примером конформизма, повторения предписанных советской властью заклинаний[509].

Чтобы продвинуться в процессе самопреобразования, авторы дневников стремились избавиться от ненужных или вредных мыслей. Называть это «самоцензурой» не совсем правильно. В этих случаях авторы дневников следовали не вполне осознаваемому зову своей души и тела, пытаясь создать условия для формирования у себя подлинного советского Я. Самовоспитание было преимущественно нравственным начинанием, направленным на самосовершенствование и экзистенциальное оправдание. Напротив, понятие «самоцензура» правомерно прилагать только к ситуациям индивидуального самоподавления, обусловленным боязнью авторов дневников, что их мысли или действия могут повлечь за собой политические санкции. В дневниках сталинского периода проявляются оба аспекта — нравственное самовоспитание и политическая самоцензура, и часто они пересекаются и сливаются друг с другом, а авторы дневников не проводят различия между страхом внешних репрессий и страхом экзистенциальной утраты собственного Я. Особенно остро это слияние проявляется у тех авторов дневников, которые в периоды духовных кризисов обращались к НКВД, главному исполнителю сталинского политического насилия, как к высшему нравственному авторитету, с просьбой вмешаться и исправить их ошибочные побуждения[510].