В начале 1960-х годов авторы неподцензурных лагерных воспоминаний, распространявшихся в СССР в самиздате, практически не ставили под сомнение законность и справедливость советского строя. Они описывали свой лагерный опыт как ужасную, но все же аномалию (так, например, Евгения Гинзбург, автор выдающейся книги «Крутой маршрут», и многие другие члены партии восстановились в ней уже в хрущевское время, оставшись убежденными коммунистами). Прозрение пришло значительно позже. Пользуясь термином Давида Руссе, Андре Сенторенс в отличие от них воспринимает «вольную» и «лагерную» жизнь как единое концентрационное пространство, как нечто неестественное, противоречащее здравому смыслу и опасное для жизни.

Сталинские лагеря, в которых Андре Сенторенс провела так много лет и которые она ярко и подробно описала в своей книге, выглядят в ее воспоминаниях логическим продолжением и дополнением жизни «на воле», ее неотъемлемой частью (согласно сегодняшним данным, в сталинском СССР действовало около пятисот исправительно-трудовых лагерей, составлявших вторую экономику страны)[208]. Но если в лагерях все было предельно цинично и откровенно, по другую сторону колючей проволоки люди были встроены в парадигму отношений с властью, вынуждающей подчиняться целой системе гласных и негласных правил, нарушение которых грозило отправкой в ГУЛАГ. Американская исследовательница Шейла Фицпатрик называет эту систему «повседневным сталинизмом»[209], а Солженицын – «замордованной волей». Молотовск в описании Андре Сенторенс – типичный и одновременно яркий образ этой «замордованной воли», он – квинтэссенция сталинизма.

«Воля» и «лагерь» были двумя сторонами одной медали сталинского общества, точнее, сообщающимися сосудами. Чрезвычайно характерен в этом отношении фрагмент воспоминаний бывшей узницы сталинских лагерей Ольги Адамовой-Слиозберг, которая, находясь вместе с другими заключенными в столыпинском вагоне, обнаружила открытой дверь вагона: с нее слетел замок. «…И вдруг раздался истерический голос: „Конвой, конвой, закройте дверь!“ Поезд шел, никто не слышал. Раздались еще голоса: „Надо вызвать конвой, а то подумают, что мы сделали это сами, хотели бежать“. Бежать не хотел ни один человек. Бежать могли люди, связанные с преступным миром, с политическими организациями. Ну что, например, могла бы делать я, если бы мне дали свободу, но не дали паспорта? Ведь дальше квартиры на Петровке в Москве мои мечты не шли, а на Петровке меня назавтра же поймали бы и возвратили с тюрьму с дополнительным сроком»[210].