Мистер Келли и брат Грейс не скрывали своего отношения ко мне. Брат даже успел его обнародовать в интервью журналу Time: «Мне вообще не нравятся эти чудики, которых она выбирает. Вот если бы ей понравился какой-нибудь спортсмен… Но она меня давно не слушает».

Если бы братишка сказал мне это напрямую, я бы с удовольствием продемонстрировал ему свою хорошую спортивную форму, но ни младший, ни старший Келли вообще не удостаивали вниманием мое присутствие в доме. Они так и не сказали мне ни слова, даже не отвечали на вопросы. В какой-то момент, когда мы с Грейс плавали, она попросила меня: «Попробуй поговорить с отцом». Но как только я пытался затеять разговор, он смотрел прямо сквозь меня и отмалчивался. Это приводило меня в бешенство, было унизительно, и я ждал, что Грейс что-нибудь предпримет. Пятнадцать лет назад, в сходных обстоятельствах, Джин Тирни встала на мою защиту. Когда ее семья пыталась меня оскорбить, она бросила им в лицо: «Вы не имеете права так с ним обращаться!»

Но от Грейс никакой реакции не последовало, ни слова. Я снова почувствовал, что она ведет себя как зритель, наблюдающий за нашим столкновением и наказывающий обе стороны конфликта своим зловещим молчанием.

Один из ее биографов впоследствии усмотрит в этом определенную модель поведения. Грейс восставала против ценностей семьи, приглашала домой кандидатов в мужья, позволяла родителям делать дураков из себя и потенциальных женихов, а потом тихонько капитулировала. Не уверен в этом. Я не считаю, что она использовала меня как пешку в какой-то непонятной семейной игре, но убедительного объяснения, почему она давала им возможность так грубо себя со мной вести, у меня тоже нет. Я покидал Атлантик-Сити с mort dans l'ame (тяжелым чувством), убежденный, что дело мое проиграно. Келли никогда не примут меня как члена семьи, а Грейс ничего не сделает, чтобы их переубедить.

Грейс решила подчиниться требованиям родителей о дурацком шестимесячном моратории на наши отношения или… сделать вид, что уступила им. На самом деле мы продолжали встречаться в Нью-Йорке, по большей части тайно; часто ужинали у нее дома, готовя еду поочередно. В один из таких вечеров телефон просто разрывался от звонков. «Ты не собираешься подходить?» — спросил я ее. «Нет, — ответила она. — Если кто-то звонит по личному вопросу, то я не хочу ни с кем говорить, потому что со мной сейчас самый главный человек в моей жизни. С ним мне разговаривать интереснее всего. А если это по работе… Ничего, перезвонят». И она нежно и лукаво мне улыбнулась. Помню я и другой вечер в этот период, когда мы не только вышли на люди, но и ухитрились единственный раз публично поссориться.