Она с юмором демистифицировала свое прошлое, то существование, о котором мечтал Ив в Оране. В 1948 году она позировала для журнала Vogue в бальном платье, держа на руках маленького младенца под именем Луиза (Лулу). «Прекрасный блеф! Мы жили в отеле в Пасси, затем на подсъеме на авеню Фош. Мы ходили на все вечеринки, к Полиньякам, к семье Ноай. Мы брали деньги в долг. Они все уходили на такси. А к девяти часам утра мы должны были вернуть все платья». Она смеялась и пила свое первое весеннее Pernod. Смотря на ее ярко-красные губы, на слегка постаревшие руки, хотелось сказать, что «настоящие звезды большого света устали выходить в свет»[874].

Вокруг Ива мечты рассеивались. Новая Америка, которая больше не была похожа на Новый Свет, приспосабливала свои мечты к размерам маленького экрана телевизора, делая ставку на обычную женщину. «У меня нет ностальгии. Наконец-то я развлекаюсь в моде! — говорила Беттина Грациани[875], бывшая супермодель Фата и Живанши, которая появлялась на вернисажах в облегавших платьях от Алайи. — Теперь я забочусь о себе». Пятьдесят миллионов упаковок витаминов, проданных во Франции за 1988 год, отмечали появление фитнес-женщины. Она была одета в платье-стретч черного цвета или в разноцветные легинсы, что заставляло Джой Хендрикс, представлявшей модный Дом в Нью-Йорке, говорить: «Мне стыдно признаться, что Ив Сен-Лоран не входит в список хитов». В те же дни, когда вышла экранная версия «Костров амбиций», культового романа Тома Вулфа, Карл Лагерфельд в коллекции «Шанель» волновал Америку своими более стереотипными представлениями о парижанке, с камелиями, стегаными детскими сумочками, возвращавшими деньгам их высокомерие. Костюм от Шанель становился внешним признаком богатства и социального успеха. Статусная леди Сьюзи Менкес из Herald Tribune однажды определила Карла Лагерфельда как «Сальери моды» в противовес Иву Сен-Лорану — Моцарту[876].

Сен-Лоран сказал однажды женщинам: «Соблазнение — это умение немного любить, чтобы нравиться многим». Они забыли его слова, веря только в молодость, покупая себе новые груди, новые ноги, новое лицо, такое натянутое, лишь бы не было морщин. В то же время поколение осознало, что оно преждевременно состарилось. Публикация «Дневника Энди Уорхола» в Соединенных Штатах (июль 1989 года) выступила в роли катализатора. Все думали, что он глух и нем, как «евнух сераля». И вот на двух тысячах страницах он вывалил десять лет заметок. «Сатанинские воспоминания!» — жаловался Виктор Хьюго, один из главных героев и протагонистов ночной жизни Нью-Йорка. Паника на Парк-авеню: секс, кокаин, пьянство. Весь блестящий люд оказался на кончике пера у старой сороки в серебряном парике. «Подтирка! — возмущалась Максим де ла Фалез. — Вы представляете Энди Уорхола в эпоху Возрождения?! Если бы я была богатой, то купила бы этот дневник, чтобы напечатать его на туалетной бумаге». «Уорхол холодно записывал на магнитофон детали, которые убивают, доверительные признания Пьера Берже или его интимных дружков, — рассказывала Лулу, — Энди всегда был вуайеристом. Он вынимал свой Polaroid, у которого всегда был открыт затвор. Он был застенчивым человеком, любил глупые истории, был без ума от сплетен. Его дневник злее, чем он был. Как и все вампиры, он все деформировал».