– Эй, Давыд, казаки, чапары, – крикнул я, что мочи было по-русски и по-татарски, – скорей, сюда! Раздался ускоренный громкий топот. Качаги заметили три русские фуражки, мою, александровского и казака, и должно быть поверили словам Вагаба и моему крику, что конвой состоит из целой команды казаков, мгновенно бросились перелезать назад через стенку, но в эту минуту я с Давыдом уже подскакал к месту и, видя, что качаги бегут к густому саду, крикнул Вагабу бросить лошадей и с ближайшими чапарами бежать за мной, делая выстрелы, чтобы вызвать тревогу, на которую должны прибежать старшины и местные чапары, а качагам нагнать еще больше страху, недолго думая и не слушая криков Александровского: «Куда вы? Что вы делаете?», перескочил через стенку и с Давыдом пустился за бегущими. Все это было делом минуты. Разбойники только еще миновали саклю, у дверей коей сидели несколько баб за работой, как бы ничего не случилось; я видел мелькающие за тутовыми деревьями красные и синие ахалухи, большие курпейчатые папахи, блестевшие на солнце винтовки, еще несколько шагов или лучше прыжков – и один из качагов очутился впереди нас в 15–20 шагах: он только что хотел перепрыгнуть через оросительную канавку, как раздался выстрел Давыда; он сделал еще прыжок, упал, очевидно раненый, опять поднялся, пустился бежать, еще несколько шагов оставалось ему до чащи, в эту минуту я наскочил и рубанул его по обнаженной бритой голове (папаха у него слетела при падении), кровь брызнула ручьем, но он имел еще силу выхватить огромный кинжал и повернулся ко мне… Я видел перед собой просто гиганта, косой сажени в плечах, с обезображенным от озлобления, боли и лившейся крови лицом, и признаюсь, сердце у меня екнуло… Я поднял шашку, готовясь повторить удар, вдруг раздался по-грузински крик Давыда: «Го, шен дзагли швило», и пистолетный выстрел почти в упор, в грудь, сваливший верзилу окончательно. В ту же минуту Давыд отрубил у него кисть правой руки и сдирал боевые доспехи, а я травой вытирал с шашки и с платья кровь, обрызгавшую меня так изрядно. Между тем в саду появился Вагаб, без чапаров, не согласившихся идти за ним, а через несколько минут стали прибывать жители, старшины, один тамошний офицер, штабс-капитан милиции Магмуд-ага – все это кричало, шумело, выражало якобы негодование на дерзость качагов, решающихся в ауле среди бела дня нападать на русских офицеров, все это подобострастно нам кланялось, уверяло в своей преданности, готовности служить и прочем, давно мне известные татарско-дипломатические приемы. Убедительно стали приглашать нас на плов, предлагали хоть сто человек конвоя – одним словом, все было пущено в ход, чтобы задобрить особенно Александровского, которого как адъютанта из Тифлиса они особенно опасались. Мы от всего отказались, потребовали только конвой из пятнадцати человек, но чтобы сам старшина ехал тоже до Закатал. Это очень ему не понравилось, однако Магмуд-ага посоветовал ему ехать, прибавив, что вслед за ними и сам приедет. Мы простояли часа полтора у дома старшины; лошади наши отдохнули, конвой собрался, поехали и часу в седьмом вечера добрались до Закатал. Тотчас явились к генералу Б., рассказали все подробно и представили ему Давыда с кистью руки убитого разбойника. Вспылил генерал шибко, старшину велел арестовать, а с рассветом следующего дня в Гуллюк уже выступил третий батальон Эриванского карабинерного полка с полковником Фрейтагом фон Лоренгофеном для наказания жителей. Наказание, впрочем, ограничилось, сколько мне помнится, тем, что батальон дня три оставался в ауле, требуя быков, баранов, рису, хлеба, сколько смогут солдатики поесть, а старшины просидели с неделю под арестом. Давыд получил от генерала в подарок полуимпериал, да по моей просьбе был представлен к медали за храбрость.