Было уже далеко за полночь, когда Эристов, наконец, поднялся со своего места, сказав: «Нужно несколько часов отдохнуть перед выездом. Смотрите же, не проспите, обратился он ко мне, в семь часов будьте уже здесь, напьемся чаю, а в восемь выедем. Я попрошу офицера, ведущего оказию, дать мне знать, когда все будет готово за воротами форштадта». – «Не беспокойтесь, раньше семи приду», – сказал я и ушел на квартиру чиновника окружного управления Огонь-Догановского, у которого я остановился.

Я застал его за ужином с Зубаловым и еще кем-то. «Ну что, князь решительно едет завтра?» – спросили они меня. «Да, решительно», – при этом я рассказал им, как мы провели с ним вечер, как он бесился, услыхав звуки похоронного марша и прочее. И Догановский, и Зубалов ничуть не сомневались, что похоронный марш была одна из выходок кутившей компании против Эристова, которого они терпеть не могли, и что при известном расположении к нему князя Воронцова он им насолит так, что век не забудут. Зубалов при этом возобновил мне свое приглашение остаться до следующей оказии и ехать с ним, предсказывая мне, что я очень пожалею о поездке с Эристовым на перекладной. Я совершенно разделял его убеждение и душевно рад бы был отделаться от поездки с Эристовым, да все не знал, как поступить, не раздражая его этим. Продремав несколько часов, я встал, уложил в переметную сумку несколько вещей, повторил Давыду подробные наставления о предстоящем ему выезде с Зубаловым и где отыскать меня в Тифлисе, попрощался с Огонь-Догановским и пошел к Эристову.

Это было 4 августа 1850 года. Солнце поднялось уже довольно высоко, небо было ясно, светло, лазурь приветливо глядела на просыпавшийся форштадт, на суетившихся у разных повозок и арб людей, выступавших с оказией; у ворот форштадта уже стояли готовая к выступлению рота линейного батальона, несколько донских казаков и пушка; барабанщик бил сбор.

Эристова я застал за чаем, убирающего какие-то бумаги с письменного стола; денщик его укладывал чемодан; на дворе стояла уже курьерская тройка серых отличных лошадей с молодцом-ямщиком – сигнахским грузином; несколько человек, торгующих в форштадте армян, ожидали в передней, чтобы пожелать отъезжающему доброго пути. Эристов встретил меня каким-то веселым, шутливым приветом, предложил чаю, рассказал, что долго не мог заснуть, что только под утро вздремнул, но теперь чувствует себя бодрым, вообще казался в хорошем расположении духа. Я воспользовался этим и заговорил о предложении Зубалова; я старался представить Эристову крайнее неудобство сидеть вдвоем на перекладной по такой мерзкой, тряской дороге, особенно ему, с рукой на повязке; доказывал ему, что стесню его, наконец, что, приехав в Тифлис без человека, без вещей в течение каких-нибудь десяти дней буду в неприятном положении и т. п. Он ничего слышать не хотел. «Все это глупости, доедем до Царских Колодцев, там, может быть, я тарантас у кого-нибудь достану, а в Тифлисе можете, кстати, остановиться у меня, дом стоит порожний, мой отец, жена, все уехали в деревню!» Нечего было делать, я замолчал.