Вечерние лекции происходили таким образом. На столе раскладывались дощечки, означавшие взводы, один из офицеров читал громко какой-нибудь параграф построения, а майор двигал дощечками (взводиками) в таком порядке, как бы следовало производить это на самом деле с людьми, и объяснял, что каждый из взводных командиров должен был командовать. Затем назначал нас во взводы и заставлял проделывать то же, то есть двигать дощечками и выкрикивать команду. Понятливых оказывалось весьма мало, выходила какая-то путаница, майор и смеялся, и сердился, и острил, употребляя иногда такие казарменные, почти неудобопечатные эпитеты и сравнения, что при других обстоятельствах, казалось бы, невозможным не оскорбиться, но он и не думал оскорблять – он добродушно трунил… Откровенно говоря, я тоже все хлопал глазами, тоже ничего не понимал, за что подвергался разным шутливо-дружественным замечаниям, вроде: «А еще пристав, а еще с самим главнокомандующим знаком» и т. п. Я, наконец, стал думать, что вся эта «службистика», как в насмешку называли все фронтовые занятия, и впрямь нечто вовсе не легкое, требующее немало ума и сообразительности. Вообразите же мое удивление, когда после двух-трех практических занятий той же премудростью, не с дощечками, а на плацу и с людьми, я вдруг как будто прозрел и убедился, что не может быть ничего проще. С каждым новым днем я так подвигался на пути прогресса, мне так ясно стало все темное, что мне вовсе не было надобности в особых толкованиях, и не успевала раздаться команда, как я уже схватывал в воображении форму ее исполнения и до очевидности сознавал, что второму взводу нужно идти налево, а седьмому – направо и т. д. Оставалось только преодолеть некоторую робость при выходе вперед и громком командовании взводу, что сначала меня немножко конфузило, точь-в-точь как первый выход на сцену в любительском спектакле.

Через какую-нибудь неделю майор Котляревский, вообще приходивший в восторг, если какое-нибудь построение совершалось удачно, не знал, как выразить свое удивление по поводу успехов моих и еще одного офицера – поручика Басова. После учения соберет он, бывало, всех и начнет делать разные замечания, толковать, выговаривать, а наконец, обратится к Басову: «Ты, Басинька, молодец; ну, да и не удивительно, ведь из наших юнкеров, из волынских; а вот пристав – так уже это просто мое почтение. Да вы не надували ли нас, показывая, будто ничего не знаете? Не в пять же дней выучились?!». И на радостях потащит меня с Басинькой на колбасу.