На шестой неделе Великого поста, наконец, был назначен всем нам, офицерам, экзамен. Для этого был выведен в полном составе батальон, и мы в полной форме стали во фронт уже совсем как следует: кто в звании ротного, кто – взводного командира. Явился майор, прочитал нам торжественным голосом наставление, произвел маленькую репетицию, а затем пришел на плац и полковник. Были произведены полное батальонное учение и церемониальный марш с музыкой. Затем люди отпущены в казармы, а офицеры вызваны перед командиром. Полковник прежде всего поблагодарил Котляревского за его труды. После похвалил Басова, меня и еще кого-то, остальным выразил неудовольствие, а штабс-капитану Васильеву намылил жестоко голову за совершенное незнание дела, прибавив: «Извольте взять пример с поручика З., первый раз ставшего во фронт; я вынужден дать ему, младшему, роту прежде вас; извольте учиться, и если в следующий раз вы не окажете лучших познаний, представлю по начальству к увольнению за неспособность». Еще раз поблагодарив меня за успехи, полковник прибавил: «Теперь прошу заняться еще егерским учением и приучиться к командованию ружейных приемов».
Служба во все это время не ограничивалась, впрочем, одними лекциями майора Котляревского, кое-что приходилось делать и по заведыванию командой крепостных ружей, люди коей в числе 27 человек постоянно требовались для исполнения разных обязанностей, до их специальности вовсе не относившихся; кроме того, нередко наряжался я дежурным по штаб-квартире, или визитир-рундом, что в Ишкартах ввиду строгости полковника исполнялось гораздо педантичнее, чем в Шуре, и двукратный обход ночью, кругом довольно обширного штаба, в грязь или холодную непогоду был крайне тяжелой обязанностью.
За время бытности моей в Ишкартах случилось замечательное происшествие. В начале ноября, еще до моего туда прибытия, ожидался приезд бригадного генерала Волкова для инспекторского смотра. Начались приготовления, и в ротах было отдано строгое приказание всем людям к смотру чиститься, иметь все положенное по штату в ранцах, вообще быть в полной исправности. На другое утро после отдачи этого приказания в 13-й мушкетерской роте оказался один солдат бежавшим ночью 3-го числа. Для ротного командира, конечно, происшествие неприятное, тем более что этот солдат был хороший по фронту, но побеги случались тогда нередко, и потому дело пошло обычным порядком. 22 ноября рано утром в мое дежурство из ближайшего покорного аула в Ишкарты явились два татарина и объявили, что накануне были они на охоте в горах и среди развалин Караная, привлеченные сильным лаем своих собак, совершенно нечаянно нашли в снегу больного солдата, но как он не в состоянии был подняться, они же вдвоем нести его не могли, то и пришли дать нам знать об этом. Я тотчас доложил полковому командиру, а он распорядился послать офицера с сорока человеками и полковой повозкой за найденным солдатом. В сумерки команда возвратилась и доставила в полковой лазарет полуживого солдата с отмороженными ногами. Когда его обогрели и дали ему немного теплого супа, он пришел в себя настолько, что мог отвечать на вопросы. Вот что он показал: получив приказание готовиться к инспекторскому смотру и испугавшись ответственности за какую-то утраченную вещь, кажется рубаху, он решился бежать. В сумерки, воспользовавшись туманом, он успел проскользнуть мимо часового в ворота и пустился в горы, рассчитывая к утру добраться в Гимры. На нем были только шинель сверх белья и короткие сапоги на ногах, да захватил он фунта два хлеба. Туман, однако, так сгустился, что он скоро потерял дорогу и, проплутав всю ночь, очутился над каким-то ужасным обрывом. Отдохнув несколько часов и съев свой хлеб, он пустился дальше, но туман в горах не исчезал, никакой дороги он не находил, все поиски в разные стороны постоянно приводили его к ужасным обрывам, так что на третий день, выбившись из сил, мучимый голодом, прорвав по камням сапоги и поранив до крови ноги, он решился пуститься по склону гор назад, чтобы попасть в Ишкарты и явиться с повинной. И это ему не удавалось в течение двух суток: он, казалось ему, спускался вниз уже столько времени, что должен был бы давно быть в Ишкартах или, по крайней мере, услышать барабанный бой утренней или вечерней зари, а между тем попадал в какие-то балки, заваленные крупными камнями, в водомоины, туман же все не проходил, холод становился резче, а голод уже производил судороги в животе… Проведя в одной из таких балок ночь, он на рассвете уже почти ползком, все придерживаясь ее направления, пустился дальше и через несколько часов очутился в старом Каранае, местности ему знакомой (сюда часто хаживали наши команды по тревогам, за фуражом и т. п.), откуда он уже мог наверно попасть в штаб, до которого осталось верст восемь. Но сил идти дальше не хватило, он прилег под старой стеной, закрываясь ею от ветра, и думал, что, отдохнув, может быть, еще в силах будет доползти до места… Заснул он тут. Но через некоторое время муки голода возобновились до нестерпимой боли. Он открыл глаза – на дворе темная ночь, резкий ветер свищет, и снег огромными хлопьями носится в воздухе… Прошла ночь, развиднело, но занесенный почти весь снегом несчастный не мог уже подняться с места: к совершенному упадку сил, к голодным спазмам присоединилась жестокая боль отмороженных ног… Он то впадал в забытье, то очнется и глотнет раз-другой снега… В таком положении он пробыл