День за день, сегодня как вчера, тянулось время. Учений негде было производить, других служебных занятий почти никаких; прогулка кругом саклей, немножко чтения старых журналов, дурачества вроде того, кто дальше бросит камень или попадет им в цель и получит приз «на трубку табаку» или кто скорее скажет рифму к данному слову и т. п., разнообразились глупыми выходками майора, его беспричинными грубыми распеканиями или мелкими неказистыми приключениями некоторых наших сослуживцев, топивших время в чарке.

Единственные развлечения были командировки с ротой в ближайшие укрепления за получением провианта, на что употреблялось три дня времени, или бегание на тревоге. Первое доставалось довольно редко, раз в полтора-два месяца. Большей частью хаживали мы в укрепление Аймяки, где тогда стоял с 3-м батальоном нашего полка полковник Константин Петрович Кауфман (ныне туркестанский генерал-губернатор). Он весной 1852 года был переведен к нам в полк, и мы смотрели на него как на будущего полкового командира.

Проведя вечер-другой в Аймяки, приходилось завидовать 3-му батальону, получившему такого командира: вежливый, добрый, внимательный, он в этом жалком заброшенном в трущобу укреплении делал жизнь своих офицеров приятной, тогда как нам с неугомонным, назойливо-противным Б.-Д. скверная и без того жизнь в ауле становилась вдвое сквернее. Помню один вечер, кажется, накануне нового, 1853 года, проведенный мною у Константина Петровича, когда он и его супруга коротали время за громким чтением в «Отечественных записках» одного из романов Диккенса и от души хохотали над уморительными комическими фигурами Титмарша и его товарищей.

Второе, то есть бегание на тревоги, бывало чаще и всякий раз возбуждало ускоренное биение сердца, волнение, игру воображения… Невзирая на постоянные разочарования, ибо бегание кончилось пустой тревогой, без встречи с неприятелем, а следовательно, без драки и видов на награды, – стоило только раздаться барабанной тревожной дроби, как все кидалось к ружью, офицеры – на лошадей и неслось вперегонки в гору, по узкой, усеянной камнями дорожке на Кутишинские высоты, и, увы, запыхавшись, достигали высшей точки, чтобы убедиться в напрасных трудах. А бегали мы на тревогу в буквальном смысле слова: верст шесть в гору делали в час, и отсталых бывало не более 10–15 человек, опаздывавших на какую-нибудь четверть часа. Отдохнув с час на высотах, раздосадованные, мы возвращались в аул и никогда не могли добиться толком: что, как и почему? «Прибежал, говорят, татарин с известием, что «партия» спустилась с той (или другой) стороны», или «Угнав скот, возвращается через высоты». Но куда она девалась, успела уйти или взяла другое направление или известие было фальшивое – так и оставалось скрыто под мраком неизвестности. Только выругаешься, бывало, сгоряча, а после все-таки рады: хоть чем-нибудь да тоску рассеяли. Даже солдаты, и те, отдохнув от бега, пробавлялись после шуточками и остротами, довольные, что поразмяли ноги.