Вышли мы на высоты, свежий ветерок охватил вспотевших людей, говор затих, все стали оглядываться: где же неприятель? Ничего не видно – опять будет то же, что и всегда: пробегали напрасно и назад. Однако через несколько минут 1-я рота тронулась вперед к летнему лагерному месту, куда всегда во время тревог мы доходили ради родников и возможности людям воды напиться; за ней я и орудия при мне; гренадеры же еще не вытянулись в гору. Прошли мы по слегка поднимающейся плоскости еще с версту, оглядываемся – о, радость и изумление! Несколько сотен конных горцев поднимаются в тылу нашем по параллельной дороге из Чоглы, гоня стадо баранов; несколько значков развеваются между ними. В эту же минуту вытянулась и вся гренадерская рота, очутившаяся ближе всех к неприятелю.

Горцы, очевидно, были озадачены неожиданностью нашего появления. Они остановились: нам видно было, как все значки собрались впереди, как столпилась кучка, без сомнения, предводителей, как в сторону от них бросились несколько женщин и мальчиков с воплями (это были захваченные пленные), как, наконец, кучка разъехалась, раздались звуки песни: «Ля-иль-ля, иль-Алла» – и вся партия собралась, насколько позволяла ей местность, в плотную массу. Я очень ясно все это видел и понял, что они решились ринуться напролом. Никаких приказаний от оставшегося с гренадерами майора я не получал; я видел только, что он придвигается к партии и может ударить ей во фланг. От меня разделяло партию небольшое углубление, род полуотлогой балки, через которую им неизбежно было проскакать, чтобы попасть на дорогу, ибо на Кутишинских высотах хотя плоско, но все плато разрезано глубоким, скалистым оврагом, через который проехать можно в одном месте, именно – где летом становится лагерь, а пешим, хотя с трудом, можно пробраться еще в двух-трех местах, но гораздо дальше, в обе стороны на значительном расстоянии. Оставив унтер-офицера с двадцатью рядовыми при орудиях, ставших по распоряжению своего офицера штабс-капитана Карлгофа на позицию так, чтобы бить сверху вниз, когда неприятель спустится в балочку, я с ротой прошел левее, как раз против фронта двигающейся партии. Как только горцы окончательно устроились, они бросились марш-марш к балочке; гренадерская рота пустила им в бок залп на расстоянии каких-нибудь 300 шагов, но тогдашние наши кремневые ружья, тогдашние стрелки, особенно при торопливости и дрожании рук запыхавшихся людей, не произвели действия: горцы, не обращая внимания, проскакали мимо. Но только что они начали спускаться в балку, раздалось «пли!» – и два картечных выстрела в каких-нибудь 50–60 саженях расстояния хватили прямо в кучу; несколько секунд – новая картечь прозвенела. В балочке произошло ужасное кувыркание лошадей, людей, и с криками «Алла-Алла!» уже не кучей, а врассыпную бросились горцы на меня. Шагах, может быть, в 80, не более, пустила им рота навстречу залп, и с этой минуты началось уже не дело с неприятелем, а какая-то травля, охота, одиночные ратоборства рассыпавшихся кругом почти одиночных людей. Возле меня остались барабанщик Величка, унтер-офицер Должиков и едва ли человек пять-шесть солдат; все остальное бросилось бить штыками, прикладами, ловить лошадей; никакой команды, никаких приказаний некому было отдавать, да и что бы я мог приказывать, когда поле сражения превратилось в охоту за несущимися и бегущими во все стороны оторопевшими горцами?