С Темир-Хан-Шурой поддерживались постоянные сношения посредством оказий, для прикрытия коих наряжалось человек сорок при субалтерн-офицере. На девятый или десятый день оказия возвращалась, привозя всякие продукты, почту, доставляя выписавшихся из госпиталя людей и т. п. А через пять-шесть дней вновь посылалась такая же оказия.

День возвращения оказии составлял для нас своего рода событие. Около полудня все высыпало из полумрачных саклей и стремилось по дороге за версту или две навстречу. И хотя всякий раз ожидания так же не сбывались, как и на тревогах, но тем не менее в эти дни непременно начинались более оживленные разговоры, чего-то ждали – новостей, писем, каких-нибудь особых известий, распоряжений. Даже жители аула, безучастные, апатичные и, уж конечно, ничего не ждущие от прихода нашей оказии, и те приподнимутся и кучками сядут на крышах крайних домов или выйдут иные и на ближайших к дороге горках расположатся в виде наблюдательных пикетов в своих неизбежных тулупах и безобразных меховых шапках.

Но вот показался впереди офицер – начальник оказии. Его окружают и осыпают вопросами: «Ну, что нового, что слышно, почту привезли, письма есть?.. Мне, а мне?.. Книг взяли из библиотеки, табак привезли, а кахетинского?..». Человеку не дают вздохнуть, и тот только открещивается:

– Да ей-богу, господа, ничего нового нет. Почту привез да все казенные пакеты и несколько солдатских писем. Покупки все на повозке первой роты.

– Однако как же это, не может быть, чтобы в Шуре ничего не слышали?

Тот только рукой махнет. В самом деле, что в Шуре зимой да еще прапорщику с его кругом знакомства могло сделаться известным, имеющим общий интерес…

Офицер, наконец, отделался и отправился к майору явиться с рапортом о благополучном прибытии и сдать почту; остальные расхватают ожидаемые покупки – и через час аул опустеет, все скроется по своим норам.

Опять тишина, опять бесконечное переливание из пустого в порожнее, опять унылое завывание муллы, не менее душу и уши терзающее упражнение батальонных горнистов или писклявый фальцет рассвирепевшего майора, распекающего кого-нибудь. Смеркается. Из-за бумажных окошечек огней почти не видать; на улицах совсем пусто, разве пройдет где-нибудь офицер с конвойным солдатом (без оружия и конвоя ночью опасно было ходить по аулу: фанатики находились и между самыми, по-видимому, мирно апатичными жителями) или фельдфебель за приказанием; пробьют у сакли батальонера зарю – и все смолкнет, замрет до утра. Останешься один в сырой сакле пространством в 5–6 квадратных аршин, ляжешь на свои сундуки и читаешь, куришь, думаешь до одури, до галлюцинаций…