В течение этой зимы наш полковой командир был переведен в Тифлис обер-квартирмейстером. По общезаведенному обычаю в штаб-квартире полка устроили ему проводы, на которые был приглашен генерал Волков. Я поехал тоже. Был парадный обед, затем вечер. Перед домом зажгли несколько плошек и транспарант с вензелем П. Н. Броневского с надписью «Любимому начальнику благодарные подчиненные». Этой надписью виновник торжества был весьма доволен и, узнав, что она была моим сочинением, изъявил мне свою благодарность. На другой день после завтрака начались проводы, настоящие кавказские – с музыкой, песенниками, выстрелами, качаниями, скачкой верхом нескольких десятков офицеров и многократными остановками для тостов. На расстоянии 14 верст до Шуры в течение не менее пяти часов кутеж шел все crescendo, так что приехали уже в темноте, подгуляв крепко… Даже сам полковник не мог отделаться от настойчивых излияний преданности и благодарности, должен был выпить несколько лишних бокалов и был не в обыкновенном своем педантически-строгом настроении, постоянно повторяя: «Господа, я ничем не заслужил такого расположения; я четыре года простоял на своем посту как часовой, строго исполняющий свою обязанность». Но публика не унималась. Больше всех шумели чуть ли не те, которые не имели никакого повода заявлять свою любовь и преданность, испытывавшие на себе строгую ферулу командира… Но эта забавная черта до такой степени общая во всей России, что распространяться о ней нечего.

Новым полковым командиром был назначен из Самурского полка полковник Ракусса, о котором было известно, во-первых, что он корчит из себя спартанца: спит на земле, вместо подушки – седло, вместо одеяла – бурка, питается солдатской кашей; во-вторых, что на штурме возмутившегося кайтахского аула Шеляги ему раздробило левую руку и ее должны были отрезать. Из этих двух сведений трудно было составить понятие о будущем командире, но предчувствия были не розовые. Опасались, как бы не попасть из огня да в полымя.

С наступлением Великого поста театр прекратился[38], пришлось отправляться к своей роте. Делались ли мною еще какие-нибудь попытки к переводу в другой батальон, чтобы избавиться от Б., я не помню, но если и делались, то, вероятно, кончились неудачно, ибо я вскоре очутился опять в Чирь-Юрте, в той же обстановке.

Перед выездом туда я был в Ишкартах и явился новому командиру. Впечатление произвел он на меня самое неприятное. Юпитеровское величие, неприступность, с которыми встречал офицера П. Н. Броневский, носили вид убеждения, что таковы должны быть отношения командира к подчиненным, что этого требует дух военной службы и что он исполняет свою обязанность. Положим, что он утрировал, что для поддержания дисциплины вовсе не было надобности кидаться в такую крайность, что между фамильярностью и бессердечно холодной строгостью есть середина, но все же манера Броневского выходила какой-то внушительной, вселявшей особого рода служебный страх, выражавшийся в невольных движениях «вытянуться в струнку, опустить руки по швам»… У Р. же в приеме высказывалась только простейшая неделикатность, даже презрительность какая-то: ни в фигуре, ни в голосе, ни во взгляде не было ничего внушительного: он не вселял ни служебного уважения, ни страха, а досаду, желание выругаться. Еще более резкая разница между этими командирами состояла в том, что Броневский в отношениях своих к высшему начальству не выказывал ни малейшего подобострастия, раболепия, угодливости, он строго исполнял приказания, соблюдал дисциплинарные правила вежливости – и только, а в отношении разных «штабных», влиятельных фаворитов и прочих держал себя весьма неприступно, и все эти господа его крайне не любили, о чем он, очевидно, вовсе и не заботился. Р. же, напротив, сгибался перед начальством и угодничал всякой букашке, если она только стояла в каком-нибудь отношении к власть имущим. Стоило какому-нибудь младшему помощнику старшего адъютанта намекнуть, что он нуждается в паре походных сапог или вьючном седле, чтобы на другой же день из полкового штаба явился к нему заведующий полковыми мастерскими офицер в сопровождении специалиста по части сапожной или отдельной работы и чтобы желанная вещь была немедленно из лучшего материала сделана и доставлена безо всякого вознаграждения… Одним словом, молчалинское правило «Угождать всем, дворнику, собаке дворника» было правилом и господина командира, но с тем ограничением, чтобы и дворник, и собака принадлежали к «штабу», а для подчиненных своих обратно: не только угождения не допускались, а полное пренебрежение. Угодничество в Шуре вымещалось этим обращением с подначальными.