Стемпковский в своей ученой записке отметил, что Керчь являлась «цитаделью, прославившейся смертью Митридата Великого»[108]. Даже в глазах археолога легенда о трагической смерти пантикапейского властителя придавала особый интерес античным руинам. Тем естественнее, что именно эта легенда волновала воображение Пушкина. Две легенды были своего рода грифом Тавриды – история великой дружбы Ореста (Атрида) и Пилада, миф связанный с храмом Дианы близ Херсонеса (Севастополя) и трагическая развязка истории боспорского деспота Митридата:

Боспорский царь Митридат VI (Евпатар) вошел в историю не только как могущественный деспот одного из сильнейших эллинистических государств, не только как полководец, отражавший римские легионы; он вошел в историю своими трагическим концом, знаменовавшим полное поражение извне и изнутри. Самоубийство Митридата было тем трагичнее, чем более сильным и цельным был характер этого человека, одержимого ненавистью к Риму – поработителю эллинского мира. После поражения 66 года до н. э. властитель великолепного Пантикапея еще пытался противиться легионам Помпея, но получил удар в спину – на Боспоре вспыхнуло восстание, которое возглавил его сын Фарнак. Видя крушение всех своих надежд и замыслов, Митридат отравился, но яд не подействовал на него, и он, заставив воина держать перед собой меч, закололся. Легендарные версии самоубийства Митридата разнообразны и стали достоянием поэзии. Для Пушкина смерть Митридата была сюжетом не столько историческим, сколько поэтическим. В поэзию нового времени он был введен Расином, и Пушкин, разумеется, хорошо знал его трагедию «Митридат» (1673), действие которой происходит «в Нимфее, порту Боспора Киммерийского, в Херсонесе Таврическом». Пушкин ждал от Боспора Киммерийского впечатлений сильных, связанных с представлением о величии царства Митридата. «Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, – думал я, – на ближайшей горе посреди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных – заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни – не знаю»[110]. Пушкин в нетерпении «тотчас» по прибытии в Керчь «отправился на так названную Митридатову гробницу» и разочарованно увидел вместо гробницы «развалины какой-то башни». Это место, которое Пушкин так стремился увидеть, не только было бесформенным, но, показывая его, керчане не сговорились именовать ли эти руины гробницей или троном Митридата. Гераков, например, пишет так: «Мы (т. е. Гераков и начальник керченской флотилии, капитан Патиниоти) всходили на гору и видели то место, где, как говорят, Митридат Понтийский государь сиживал ‹…› но какой ученый и преученый уверит меня, что это был точно трон Митридата? Чем докажет, что сей царь, на чистом воздухе восседал под облаками, давал расправу и готовился на брань?»[111] Столь же скептическим является описание этого места у Муравьёва-Апостола, который нашел, что «имя Кресел Митридатовых» присвоено развалинам огромных цоколей пантикапейского акрополя (как предполагает Муравьёв) «без всякой другой причины, кроме той, что непременно хотелось найти здесь какой-нибудь памятник знаменитейшего из царей Боспорских»[112]. Однако впечатление могло бы оказаться менее неприглядным, если бы Пушкину были эти развалины показаны как остатки акрополя, если бы с ним был проводник, который мог обратить его внимание на соотношение «Акрополиса, верхнего города или крепости, о которой упоминает Страбон» и нижнего, прибрежного, т. е. самой Керчи, которую Муравьёв метко сравнит с Подолом в Киеве.