Розановская «Война 1914 года и русское возрождение» написана так возвышенно, так патриотично, дидактично и государственно, так интересно, наконец, что хоть сегодня иди с ней в школьные классы, студенческие аудитории, солдатские казармы или телевизионные студии, воспитывай подрастающее и подросшее поколение, утешай старшее и глаголь вслед за автором вечные и такие актуальные строки:

«Уже сейчас Россия неузнаваема. Где этот горький и часто низкий и циничный смех над собою? Где этот тон постоянного отрицания себя и преклонения перед всем чужим и, в сущности, мало знакомым? Как налет пыли, как поверхностная – более некрасивая, чем опасная – болячка, все это сметено очистительной бурей, поднявшейся у краев нашей державы. Как в лучшие времена истории, Россия стоит одна и неразделенная, – потому что на границе встал враг, угрожающий тоже нам “без разделений”, угрожающий нам всем… “Россия и все русские должны быть перед врагом нераздельны”. Но вот и еще воспитательная и до известной степени учебная сторона войны. Эти дни, когда зашевелились могучие части военного тела России, мы осязательно и зрительно ощутили воочию и плечом около плеча, что такое “Государство” и что такое “Отечество”… Это – совершенно неслыханное чудо, и преображение вызвано тем, что “враг показался вблизи”, – враг опасный, не то что былые турки, о которых мы и заранее знали, что “победим”, – и что из мирного населения и обывательских рядов поднялись воины и оружие… Что может быть выше, что может быть героичнее, что может быть священнее этой готовности и решимости! Так умирали мученики за веру: и вот так же умирают воины за Отечество. Отечество вдруг представляется колоссальным складом высших идеальных ценностей, какие вообще носимы народом, – но это-то “носимое”, как крест за воротом рубахи, остается вообще от нас и от постороннего скрытым. Но, когда “идут и умирают за это”, “за Русь”, “за веру”, за “единокровность”, – какое же может быть сомнение, что это все есть великое сокровище. Ибо умирают с готовностью и радостью, и значит, всей целой армии, всем вооруженным частицам народа это исчисленное – “вера”, “Русь”, “единокровность” – есть воистину драгоценность. И тогда у кого не поколеблется сердце перед тем, как напасть на это сокровище, начать его поносить и ругаться ему? А ведь мы “в мирные годы” только и делаем и делали, что это грубое отношение к родине и всем ее вековым святыням».

Конечно, после всех его лунных патологий и сумеречных урнингов, после «метафизики христианства» и болезненной зацикленности на еврейском и половом вопросах – это было сродни выздоровлению, возвращению из обморока и морока. Да и Розанов – можно предположить – был уверен, что война закроет тот тягостный период в его жизни, который ей предшествовал, спишет все его грехи, неловкости и ошибки. Однако была в той бочке патриотического меда ложка либерального дегтя, и внимательные читатели Розанова не могли не обратить на нее внимание. Нечто похожее В. В. писал ровно десятью годами раньше, в 1904-м, когда началась война Русско-японская, также, по его тогдашнему суждению, призванная обновить «сонную русскую жизнь» и внести в нее творческое, созидательное начало. Неудачи в той войне скоро заставили нашего публициста изменить свое к ней отношение: «Экзамен японский отбросил нас за 1812 год назад… Нет России: по крайней мере в чем же она проявляется, что она есть? В недошедших валенках? В броненосцах на дне порт-артуровской гавани? В бегущем назад после прорыва князе Ухтомском? Нет, серьезно: в чем выражается, что Россия – есть?!»