Наконец хорошо было писать в «Опавших листьях»: «Завещаю всем моим детям (сын и четыре дочери) иметь детей. Судьба девушки без детей – ужасна, дымна, прогоркла. Девушка без детей – грешница. Это канон Розанова для всей России».

Однако с той поры, как все это было написано, прошло несколько лет, и ни одна из его подросших дочерей ни к сладкому образу добродетельной женщины, ни к исполнению отцовского канона так и не приблизилась. И – опять же забегая вперед – не приблизится, а если приблизится, то не исполнит.

Сама Татьяна Васильевна позднее в мемуарах, размышляя о том, почему так произошло, писала: «Когда мне было лет четырнадцать, я была удивительно наивная и почему-то в моей голове сложилось представление, что замуж выходят только бедные девушки, чтобы пристроиться. И поэтому когда папа выражал желание, чтобы все его дочери вышли замуж и имели детей, я на папу очень обижалась и говорила, надув губы: “Папочка, мы верно тебе очень надоели, что ты хочешь от нас избавиться”. Почему же у меня было такое странное представление о замужестве? Думаю, потому, что у нас семейные люди редко бывали из-за незаконного брака отца».

С последним предположением мемуаристки согласиться сложно. На Розанова, положим, и могли косо смотреть в городе Белом и обходить стороной его дом («Варвару Дмитриевну все считали за содержанку бельского учителя Розанова, никто не принимал, переходили на другой тротуар, а она была – законная жена, но со своей фамилией», – писал в «Троицких записках» со слов самой Варвары Дмитриевны С. Н. Дурылин), но кого мог удивить его незаконный брак в Петербурге, и особенно в той среде, к которой они принадлежали?

Дело, представляется, было в другом. Насмотревшись на жизнь в родительском доме, на отношения отца и матери, на скандалы, конфликты, безутешные и бессильные материнские слезы, вообще на весь неудавшийся, рухнувший семейный проект, розановские дочки инстинктивно сторонились полноценной семьи, к ней не стремились, боялись, гнушались ее, и в этом смысле между писаниями, призывами и «канонами» В. В. и его повседневной жизнью разница была сокрушительная. Тут получалось что-то вроде воспитания от противного, чего Розанов и сам не мог не видеть и, может, поэтому искал забвения от грустных мыслей на стороне. Да и мрачный Алин пример и Алино влияние на сестер стояли перед его глазами. Что, если и Таня, со сводной сестрой очень дружившая, побредет по той же дорожке?

Отец боялся эти мысли вслух произнести, но не думать об этом не мог.

«Сижу я, рисую египтян, а думаю все о Тане.