Мама спит. Все дети ушли к “подругам”, – писал он Флоренскому, подразумевая под «подругами» именно Алю с Наташей, – хорошо (тихо), а только болит сердце о Тане. Она очень хороша, мягка, ни одного грубого слова, к Васе очень хороша; только как-то сама не весела, и раза 3 проговорилась в болтовне: “Ой, я уж старуха”. Молоденькой себя никак не хочет считать, “не считает достойной”. Прелесть ее – чрезвычайная скромность: “Я всех хуже”, и – с болью. И думаю я, как и раньше часто думал, что избавит ее от внутренней неясной боли только замужество. Нет человека более ее склонного к “верности” и ко всем сопутствующим ингредиентам. Но у нее есть какая-то внутренняя органическая слабость, м. б. даже надлом внутренний и органический, который исцелит только приток силы, мужской силы. Это не мои “египетские теории”, и о других дочках я этого не скажу. Другие – дневные и крепкие, особенно Варвара, а Таня – ночная, тихая, затаенная (благородно-затаенная), и ей нужна вот дневная мужская сила, ясная и твердая. Только – честная и верная, честная в отношении всех людей и верная ей. Я думал, что в Посаде что-нибудь “склюется”. Не знаю и не понимаю, как вообще эти судьбы устраиваются. Тут явно “Божие благословение”, Божие благословение: но я не понимаю, почему бы мою Таню не благословить. Ее, которая так любит Бога и в самой себе такая достойная».
Примечательно, что, размышляя о потенциальном муже для своей прекрасной Татьяны, Розанов рисовал портрет человека, в сущности, тоже себе прямо противоположного. Может быть, поэтому такой ей и не встретился…
А теперь – к Бердяеву.
О вечном и о бабьем
О вечном и о бабьем
Это было не первое столкновение двух мудрецов, если вспомнить доклад Бердяева «Христос и мир», прочитанный на заседании Религиозно-философского общества в декабре 1907 года в ответ на розановский доклад «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира», сделанный месяцем раньше. Оппонент тогда обозвал основного докладчика «гениальным обывателем» и обвинил в том, что его «натуралистический пантеизм есть впавшая в детство старость человечества» – мысль с учетом вектора розановского развития, кажущаяся довольно точной[100]. И вот семь лет спустя противники вновь обнажили перья.
В новом бердяевском критическом отзыве можно было расслышать, условно говоря, три важные темы. Первая – о великолепном розановском таланте, хотя это все по преимуществу относится к форме, к стилю, интонации:
«Вышла книга В. В. Розанова “Война 1914 года и русское возрождение”. Книга – блестящая и возмущающая. Розанов сейчас – первый русский стилист, писатель с настоящими проблесками гениальности. Есть у Розанова особенная, таинственная жизнь слов, магия словосочетаний, притягивающая чувственность слов. У него нет слов отвлеченных, мертвых, книжных. Все слова – живые, биологические, полнокровные. Чтение Розанова – чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Все заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано. Слова у него не символы мысли, а плоть и кровь. Розанов – необыкновенный художник слова, но в том, что он пишет, нет аполлонического претворения и оформления. В ослепительной жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки. И делает он это с даром единственным и неповторимым. Он презирает всякие “идеи”, всякий логос, всякую активность и сопротивляемость духа в отношении к душевному и жизненному процессу. Писательство для него есть биологическое отправление его организма. И он никогда не сопротивляется никаким своим биологическим процессам, он их непосредственно заносит на бумагу, переводит на бумагу жизненный поток. Это делает Розанова совершенно исключительным, небывалым явлением, к которому трудно подойти с обычными критериями».