«Она бедная сидела в кресле и плакала. Мне и теперь еще так жалко, когда вспоминаю ее, бедную, убитую горем, несчастную, с опущенной головой, с лентой в волосах и челкой, которая тогда входила в моду», – вспоминал непосредственный свидетель происходившего Аарон Штейнберг.
Литературный крах и скандал
Литературный крах и скандал
Бердяевский отклик на книгу Розанова интересен еще и тем, что некоторое время спустя Николай Александрович написал статью «Темное вино», посвященную отставке обер-прокурора Синода, известного московского славянофила Александра Дмитриевича Самарина, которая случилась ранней осенью 1915 года и приписывалась не кому-нибудь, а Григорию Ефимовичу Распутину, якобы имевшему безграничное влияние на царицу. В действительности и у влияния этого были свои границы, и уход Самарина был вызван совсем другими причинами[101], но Бердяев, как и подавляющее большинство его современников, был убежден в «распутинском следе» и писал об опасности «распутинщины» (не называя ее виновника по имени) примерно теми же словами, что писал он и о вреде «розановщины»: «Для России представляет большую опасность увлечение органически-народными идеалами, идеализацией старой русской стихийности, старого русского уклада народной жизни, упоенного натуральными свойствами русского характера. Такая идеализация имеет фатальный уклон в сторону реакционного мракобесия. Мистике народной стихии должна быть противопоставлена мистика духа, проходящего через культуру. Пьяной и темной дикости в России должна быть противопоставлена воля к культуре, к самодисциплине, к оформлению стихии мужественным сознанием. Мистика должна войти в глубь духа, как то и было у всех великих мистиков. В русской стихии есть вражда к культуре. И вражда эта получила у нас разные формы идеологических оправданий. Эти идеологические оправдания часто бывали фальшивыми. Но одно верно. Подлинно есть в русском духе устремленность к крайнему и предельному. А путь культуры – средний путь. И для судьбы России самый жизненный вопрос – сумеет ли она себя дисциплинировать для культуры, сохранив все свое своеобразие, всю независимость своего духа».
Таким образом, связь Розанова с Распутиным в глазах философа становилась не просто отчетливой, а делалась неким зловещим символом темных сторон национальной жизни в России, которой грозило на одном краю «вечно-бабье» (Розанов), а на другом «хлыстовско-языческое» (Распутин) начало, противоположное мужественному, срединно-царскому и христианскому пути.
Тут вот какая штука. С Бердяевым можно соглашаться или нет, можно самого его критиковать за индивидуализм и какой-то нерусский иногда рационализм, обзывать «белибердяевым», можно увидеть в его статье о Розанове переклички с Чуковским, который, как мы помним, тоже укорял В. В. за то, что он лишь из «своего угла» любит революцию, наконец, можно и нужно увидеть очевидную полемику с новыми славянофилами, поднявшими книгу Розанова на щит, что Бердяева крайне возмутило, однако нельзя не признать одной вещи. Розановского победного патриотизма хватило ненадолго, и довольно скоро В. В. сам разочаровался в том, что так страстно проповедовал, и спасовал перед немцами.