Все-таки пришлось оттуда уволиться, потому что это уже был

1989 год, и в феврале родилась у нас дочь. Конечно, жене надо поставить памятник, потому что – трое детей… Дочь родилась тяжело, семимесячной, через кесарево, кило семьсот. В том самом шестом роддоме, в котором родился и я, его потом закрыли из-за ветхости.

Тоже хорошее было время. Пеленки, детские смеси… Поиски эти: в таком-то магазине выкинули «Пилти». Вот бежишь набираешь этого, сколько руки унесут. Время-то было талонное. Без талонов в Красноярске можно было купить только вьетнамский чай зеленый, а еще был замечательный кофе, тоже зеленый. В зернах, но зеленый. Надо было обжаривать самостоятельно. Благодаря этому кофе я, например, избежал увлечения Кашпировским, которого тогда активно показывали по телевизору. Мы решили один раз его посмотреть, сели, расслабились, а я поставил кофе жарить. Чувствую, гарью пахнет. Кофе сгорел! Денег нет, кофе последний – такая злоба на этого Кашпировского взяла, так с тех пор больше и не смотрели. Хорошее, веселое время. Читали все подряд журналы – из небытия возвращались неподцензурные писатели и поэты… Джинсы варили в отбеливателе… А стихи продолжали писаться, писаться и писаться. И потом, жена всегда ценила, читала то, что я пишу. Она все понимала, конечно. Но из театра кукол пришлось уйти. Потом какое-то короткое время я работал рабочим по зданию в Доме актера. Там, помню, была замечательная библиотека.

И вот с 1989 года теща и тесть, вышедшие на пенсию и уже три года жившие в Минусинске, они переехали из Норильска в Минусинск, сказали: «Что вы там болтаетесь, давайте перебирайтесь сюда. Здесь осядете, здесь можно найти и работу и жилье». И мы туда перебрались. И 23 года мы там прожили… Переехали мы в Минусинск в конце 1989-го – начале

1990 года. И начался новый, тоже замечательный, отрезок жизни, который, слава Богу, вот сейчас заканчивается. Я надеюсь, что уже закончился.

Приехали мы в Минусинск. Куда идти работать? Первым делом я опять же пошел в театр, в драматический на этот раз. В этом театре я был уже бутафором, то есть работником художественного цеха. И жизнь тоже опять началась театральная вполне себе. Спектакли, бесконечные декорации, бесконечные трения между исполнителями и сценографом, который хочет одного, а возможности есть сделать совершенно другое… В этом театре я даже был однажды сценографом. Мой товарищ был декоратором, он сделал декорации, а я нарисовал костюмы, к сказке про Ивана-стрельца и какую-то царевну-голубку. А еще однажды я был статуей командора. Был разовый выход, за который мне какую-то денежку заплатили. Это был спектакль «Тогда в Севилье», про Дон Жуана. С песнями, с жидким азотом, со стробоскопами и со всем прочим. И там была статуя командора в полный рост, в черных латах, с таким мечом. То есть технически это было как: полуобъемная фигура, на лист фанеры из пенопласта, тряпок и газет все лепится. У нас туда ушло ведро клея ПВА и, по-моему, полтора ведра казеинового клея. А что такое казеиновый клей? Это клей из вонючих костей. Он противно и сильно пахнет. Сверху все это было оклеено плотной тканью, и поскольку сроки подгоняли, командору не дали просохнуть и сразу же покрыли нитрокраской с графитом, то есть сделали гранитным. Естественно, все это казеиновое дело без доступа воздуха внутри протухло, и запах был такой – никакому моргу не сравниться. Монтировщики матерились: «Что это такое воняет?!» – «Да командор у них протух…» По крайней мере из зала этого не было заметно, это было заметно только актерам на сцене. И вот, в определенный момент спектакля раздается гром и молния, идет дым азотовый, и статуя командора начинает оживать. Ее под сурдинку убирают, и на ее место встает статист, наряженный в точно такие же латы… А поскольку по росту я подходил, то вот и побыл пару раз оживающей статуей.