ГОРАЛИК. Вот сейчас взять и дописать – будет сильный ход.

КРУГЛОВ. Это уже будет предсмертный ход.

А студенческий театр… Единственное, что я из него помню, – это своего друга Игоря, который изображал статую командора – ему физиономию залепили фольгой, дали в руки рапиру, поставили на стол. По иронии судьбы уже гораздо позже статую командора мне пришлось изображать самому, только на сцене профессионального театра.

ГОРАЛИК. То есть вы, как и многие поэты, были в какой-то момент рабочим сцены?

КРУГЛОВ. Рабочим сцены, монтировщиком, бутафором. В театре кукол в Красноярске, в Минусинске – в драмтеатре. Как пахнут кулисы, что такое ночь перед премьерой, что такое утро после бессонной ночи, когда ты выходишь на балкон, видишь готовую сцену, созданные тобой декорации, и все внутри дрожит в предвкушении, что такое театральный коллектив, атмосфера творчества, беспорядочных любовных связей и змеиных интриг – знаю не понаслышке…

ГОРАЛИК. Но ведь вы не закончили Красноярский университет, да? Как это получилось?

КРУГЛОВ. Очень просто – я ушел в армию, вернее, меня мама отправила в армию, чтоб я не женился.

ГОРАЛИК. Ничего себе.

КРУГЛОВ. С предполагаемой невестой, моей однокурсницей, мы познакомились во время фольклорной практики в деревне Большой Арбай. Что такое фольклорная практика – филологу объяснять не надо… Не знаю кто как, но я, отпетый лентяй, бабушек не пытал насчет устных форм народного творчества, не до того было, тут личная жизнь в разгаре, а просто в конце практики накатал в тетрадь из головы пару десятков частушек. Некоторые из них потом вошли в университетский сборник… А что, решил я, творчество – народное, а я что, не народ?

Ну а когда мать узнала, что я и на втором курсе толком не учусь и вообще собрался жениться, она приехала в Красноярск, пошла к военкому, упала в ноги и упросила забрать меня в армию… Меня вообще-то не должны были брать из-за сильной близорукости, но раз такое дело… А с невестой моей мы расстались позже, в письмах, уже когда я был в армии, так уж получилось.

Так что образования я толком никакого не получил, по своей же вине – кто балбесу не давал учиться… Помню экзамен по латыни. У нас была замечательная преподавательница, которая часто ездила к своему мужу во Львов, и для этого ей нужны были какие-то проездные документы. И ко мне она благоволила, потому что я печать на этих документах подделывал чернильной ручкой. Преподавательница эта вообще была лояльна ко всем проявлениям студенческого гаудеамус-игитура, но на экзамене она сняла с меня три шкуры. Я, помню, просидел там весь день, заходил четыре раза, пытался сдавать – она говорит: нет, вы ничего не знаете, выйдите и зайдите еще раз. Я сидел в коридоре, и уже к вечеру вдруг у меня щелкнуло в голове – и вся система латинской грамматики выстроилась в единое целое. Я написал ее на нескольких двойных листах, зашел, показал: так? Она говорит: вот теперь так. Четыре… Или, скажем, иностранная литература. Была краевая библиотека, куда все студенты ходили начитывать материал. Студенты прилежно сидели в читальном зале, обложившись книгами, и читали. Один раз пришел туда и я. А там тишина, тихо шумят вентиляторы, и сразу страшно хочется спать… Я открыл том Данте, прочитал только: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…», вынул спички из слипающихся глаз, плюнул, закрыл это все дело и ушел. И вот на экзамене замечательная преподавательница, в самом деле чрезвычайно любящая свой предмет и известная своей восторженностью и сентиментальностью, меня экзаменует. И разумеется, я вытягиваю билет, в котором «Божественная комедия» и «Новая жизнь»… Настроившись ей в унисон, я говорю: знаете, у меня – Данте!.. Данте! – воскликнула она, схватившись за сердце, и слезы выступили у нее на глазах. Я говорю – да! Земную, говорю, жизнь пройдя до середины! – Я очутился в сумрачном лесу! – продолжила она. И мы хором закончили: утратив правый путь во тьме долины!.. Она мне поставила пятерку, и я ушел. Или тот же злосчастный немецкий, из которого я помню только одну фразу: «Дер винтер ист ДАААА!..»