По словам П. А. Столыпина, и это его обращение к государю не вызвало никакого неудовольствия, как не вызвало и опровержения фактической стороны дела. Государь ответил ему только: «Я вполне понимаю ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать вас глубоко. Я обдумаю все, что вы мне сказали с такою прямотой, за которую я вас искренно благодарю, и отвечу вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить вам, что на вашу отставку я не соглашусь».

Передавши нам все, что изложено мной с полнейшею точностью, П<етр> А<ркадьевич> прибавил только, что его решение последовало после тяжелого раздумья и что он принял это решение, от которого не может ни в каком случае отойти, и просит нас всех не судить его, так как он вполне уверен в том, что каждый из нас поступил бы точно так же и пожертвовал бы своим положением во имя достоинства власти, которая только принижается подобными проявлениями интриги. <…>

Перед нашим общим уходом Столыпин просил меня остаться, сказавши, что у него есть одно дело, которое он хотел бы выяснить со мной до того, что его личный вопрос будет ликвидирован государем. Когда все вышли и мы остались вдвоем, он спросил меня просто, как я смотрю на все случившееся. Я ответил ему, что мне трудно говорить об этом, потому что с личной точки зрения я вполне понимаю его, тем более что и сам я не понимаю, как можно цепляться за власть при переживаемых нами условиях. Но с точки зрения, если можно так выразиться, государственной, избранный им путь представляется едва ли правильным и способным привести власть к спокойному положению. Искусственный роспуск на три дня обеих палат слишком прозрачен, чтобы сразу же не возникло очень резкое к нему отношение в широких кругах того, что принято называть общественным мнением. Я не думаю, чтобы и Дума была довольна таким способом проведения хотя бы и одобренного ею решения. Во всяком случае, над законодательным порядком будет несомненно произведено насилие, а его вообще не прощают. Государь примет эту меру, так как для него неясны все оттенки ее, и его успокоит сознание того, что хорошее дело не погибло.

Вторая мера представляется мне еще более сомнительной. Она, конечно, оправдывается как последствие несомненной интриги, но внешне она все-таки очень тяжела для государя. Трудно требовать от него, чтобы он не принимал посылаемых ему записок и не принимал тех людей, которых он знал. Его вина не в том, что он принял, а в том, что он дал принятым возможность ссылаться их единомышленникам на его мнение и тем влиять на окружающих. И это он, разумеется, теперь прекрасно понимает. Но требовать от него кары для тех, кого он принял, чрезвычайно трудно и щекотливо, так как он понимает также, что всем будет ясно, что он поступил таким образом под давлением произведенного на него нажима, и этого он никогда не простит, хотя, вероятно, выполнит и это требование.