Дальнейший разговор касался подробностей законопроекта и скоро перешел на общие вопросы думской жизни. П<етра> А<ркадьевича> тревожила одна тема, тогда поднимавшаяся в Государственной думе: шли разговоры о реформе Государственного банка.

«Меня беспокоят толки эти, – сказал П<етр> А<ркадьевич>, – мне кажутся необходимыми какие-либо перемены там. Между тем в них большая угроза: мы можем потерять В. Н. Коковцова. При реорганизации Государственного банка он не останется на своем посту, а вы понимаете, как он нужен правительству, с его огромным опытом, знаниями, широкой эрудицией. Мы не можем потерять его…»

Позже мне приходилось бывать у П<етра> А<ркадьевича> довольно часто. Иногда я приезжал один; чаще вместе с А. И. Гучковым, так как целью визитов были собеседования на общие вопросы, занимавшие Гос<ударственную> думу, правительство, прессу. К последней П<етр> А<ркадьевич> относился с редким благодушием, терпеливостью, близкими иногда к индифферентизму. Его принцип был таков, что держащий власть подлежит критике и публичной оценке, лишь бы это был суд над его политическою деятельностью и выражающими ее взглядами, а не мелкая травля, злостная болтовня, носящая характер хулиганства. Критику и недовольство лично им он выслушивал спокойно и терпеливо.

О себе, особенностях своей работы он говаривал так: «Мне дается нелегко государственная работа. Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов, идей, какими необходимо овладевать, чтобы справиться с нею. Я работаю обыкновенно так: читаю документы, книги, справки, веду беседы. Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь. Поэтому я нередко затрудняюсь решать что-нибудь сразу, недостаточно вникнув, ибо имею обычай по подписанным мною векселям неуклонно платить…»

Последнее качество было основной чертой его характера. Правдивый везде и всегда, П<етр> А<ркадьевич> или молчал, когда затруднялся ответить, или отклонял немедленный ответ. Но, однажды убедившись, он давал слово, и оно было непоколебимой святыней его совести. Вся натура его была прямолинейная и героическая. Он не знал двойственности, лукавства, утонченной дипломатии.

«Не гожусь я ко многому, – говаривал П<етр> А<ркадьевич>. – Не труды или борьба смущают меня, а атмосфера, окружающая нередко государственных деятелей, разбивающая их энергию или требующая уступок внутри себя».

И действительно, пока жизнь являла угрозы, пока трепетали перед ее взрывами, его могучая личность, полная энергии и героизма, казалась необходимой и вызывала восторг и преклонение.