Я считаю нужным упомянуть об этих впечатлениях, так как думаю, что они не были без влияния на принятое тогда же нашим председателем решение, хотя, сообщая нам о нем, он ни полсловом не обмолвился об этих мотивах, выставивши совершенно иные; но так как, с другой стороны, он не скрывал в беседах с нами своих мнений о будущности Государственной думы, то сомневаюсь, чтобы они не играли никакой роли, когда он обратился к государю с просьбою уволить его накануне созыва первого российского парламента, на осуществление которого им было потрачено столько времени и труда. Мне кажется тоже любопытным, само по себе, припомнить резкость суждений графа Витте, высказанных в такое время, когда нервы его были напряжены вне всякой меры, в известной части своей не лишенных, однако, политического предвидения, как бы ни смотреть на его личные убеждения и на те планы, которые он лелеял в душе.

Не поручусь за точность моей памяти, но думаю, что случилось это 18 апреля. Я явился в этот день по обыкновению одним из первых на очередное заседание Совета министров. Витте открыл дверь своего кабинета и, увидев меня, позвал меня к себе. Закрыв за собою дверь, он пригласил меня присесть у письменного стола и обратился ко мне приблизительно с такою речью: «Между нами установились, мне кажется, такие отношения, дорогой Иван Иванович, что я считаю себя нравственно обязанным сообщить вам об одном совершившемся факте, которого еще почти никто не знает. Я прочту вам письмо, которое я написал государю императору и о котором я пока никому, кроме вас, теперь не говорил: вот оно…» – и он прочел мне черновик письма, занимавшего, по-видимому, четыре страницы. Письмо начиналось напоминанием о том, что, принимая шесть месяцев тому назад пост председателя Совета министров, несмотря на усталость и болезненное состояние, он обязался подготовить почву для созыва Государственной думы. Эта часть принятой на себя обязанности ныне им исполнена. Напомнив затем государю, что еще в январе он ходатайствовал об увольнении, Витте говорил, что его величество потребовал от него продолжения службы до окончательного заключения внешнего займа; так как этот заем, совершение которого затянулось вследствие причин, связанных с общееврейскою политикою, обеспечен, то Витте возобновляет свою просьбу об увольнении его по болезни в чистую отставку, так как он не чувствует себя в силах работать так, как он привык и считает нужным. Разбирая достигнутые им результаты, он выражает полное удовлетворение по отношению к займу, а что касается Думы, то он сознавался, что состав ее его не только не удовлетворяет, но представляется ему опасным для ближайшего будущего. Результат неудовлетворительных, с его точки зрения, выборов он приписывает в своем письме неверной политике неразборчивых репрессий и неудачным распоряжениям П. Н. Дурново, который, как известно его величеству, действовал с большою самостоятельностью и вопреки его, Витте, мнениям. Поэтому он не может принять на себя ответственность за ряд мероприятий министра внутренних дел и находит для себя невозможным явиться перед Думою, имея рядом с собою Дурново, от солидарности с политикою и действиями которого ему, по совести, пришлось бы публично отречься. Помимо, однако, всех этих соображений Витте заявлял о невозможности для него лично продолжать службу вследствие совершенно расстроенного здоровья, требующего серьезного и продолжительного лечения и лишающего его необходимых сил для службы его величества…[231]